обвиняешь меня в том, что я не забочусь о своей семье, то упрекаешь за то, что я выполняю свои обязательства перед собственным наследником!
– Этим чурбаном! – вспылила она. – Если он станет главой семьи, то я этого не вынесу!
– На твоем месте я бы об этом не беспокоился, – невозмутимо ответствовал он. – Подобная перспектива тебе не грозит, поскольку ты, вероятно, отправишься в мир иной раньше меня. Хотя еще лет пять я тебе дам.
Леди Бакстед, будучи не в силах найти достойный ответ, предпочла расплакаться, осыпая при этом брата упреками и обвиняя в бессердечии и жестокости. Но если она рассчитывала смягчить его сердце, то выбрала ошибочную тактику: среди множества вещей, вызывавших у него неизбывную скуку, женские слезы и обвинения стояли едва ли не на первом месте. С преувеличенной заботливостью заявив, что знай он, в каком дурном настроении она пребывает, то ни за что не осмелился бы навязать ей свое общество, маркиз поспешил откланяться, подгоняемый высказанной вслух жаркой надеждой сестры на то, что она доживет хотя бы до того дня, когда он наконец получит по заслугам.
Едва за маркизом закрылась дверь, как она перестала заливаться слезами и, не исключено, даже вернула бы себе некоторое расположение духа, если бы несколькими минутами позже в комнату не решил бы войти ее старший сын, который с достойной всяческого сожаления бестактностью поинтересовался, не навещал ли мать его дядя, и, если так, то что он ответил на ее предложение. Узнав от нее, что Альверсток проявил именно то бездушие, в котором она его всегда подозревала, молодой человек опечалился, но заявил, что жалеть здесь не о чем, поскольку, дескать, по зрелом размышлении план матери не вызывает у него одобрения.
Надо заметить, что леди Бакстед не отличалась кротким и любящим нравом. Подобно своему брату, она была изрядной эгоисткой, к тому же далеко не такой честной, поскольку даже себе не признавалась в собственных недостатках. Она давно убедила себя в том, что пожертвовала собой ради оставшихся без отца детей; прибегнув к нехитрой уловке, заключавшейся в том, что к именам двух своих сыновей и трех дочерей она неизменно присоединяла трогательные эпитеты, отзываясь о них (но только не в разговоре с ними самими) в ласковых тонах, и, поведав всему миру о том, что не думает ни о чем ином, кроме их блага, сумела прослыть в глазах непритязательной публики любящей родительницей.
Изо всех ее детей Карлтон, коего она, пожалуй, чересчур часто именовала первенцем, был ее любимцем. Он никогда не доставлял ей ни малейшего беспокойства. Из флегматичного маленького мальчика, принимающего слова матери за чистую монету, он вырос в достойного молодого человека, наделенного чувством ответственности и здравым смыслом, удерживающим его не только от неприятностей, в которые то и дело попадал его неугомонный кузен Грегори, но и от упреков в адрес Грегори и ему подобных по поводу их забав и кутежей. Не обладая острым умом, он слыл скорее тугодумом-педантом, был начисто лишен тщеславия и утешался своею рассудительностью. Он ничуть не завидовал своему младшему брату Джорджу, которого попросту считал умнее
