слова. Может, хоть ей поможет.
Она шмыгает и вытирает глаза.
– А ты… ты примешь его назад?
В ее глазах отчаянная надежда. Дыхание перехватывает, когда я понимаю, о чем она спрашивает. Невзирая на гнев и обиду, она жаждет, чтобы эта полоса жизни кончилась и семья воссоединилась. Мне хочется убить Адама. Убить за то, что он сотворил со мной и с ребенком.
Я медленно качаю головой:
– Не знаю, Мег. Просто не знаю.
Она отводит глаза и медленно жует остывшие ньокки. Накалывает на вилку следующий кусочек. Потом еще. Я смотрю на нее. Убираю свою ладонь с ее руки, тоже беру вилку и накручиваю спагетти. В соусе болоньезе слишком горчит чеснок; я вспоминаю, как Адам не любил «чесночные» поцелуи. Поэтому в моем жесте, когда я подчищаю тарелку кусочком хлеба, есть что-то от желания поступить ему назло.
Мы болтаем о пустяках, не касаясь больных вопросов. Ее курсовая работа, соседи по квартире, преподаватели, треснувший кафель в душевой… Постепенно слезы высыхают, и Мег начинает смеяться. Мы обе улыбаемся. Она встает, пересаживается на мою сторону стола и обнимает меня. Крепко. Слова больше не нужны. Она сильная. Она справится. А если справится она, то справлюсь и я.
Позже, когда уже дома мы пьем какао, Мег снова извиняется, что не может остаться на ночь. Натягивает джемпер поверх футболки.
– Прости, мам. У меня важная консультация первой парой. Ты нормально?
Я беру ее лицо в ладони. Непростое дело, учитывая, что она на голову выше меня. Глажу чудесные каштановые кудри.
– Если ты нормально, то и я тоже, – шепчу я, уткнувшись ей в волосы.
– Я на букву «х», мам. Ничего, прорвемся.
На букву «х» – это «хорошо». Или иначе. Так мы говорим, когда нам тревожно и нервы ни к черту.
Она меня целует, легко касаясь губ:
– Пусть у тебя все будет хорошо, мама.
Я хочу продлить объятие, обхватить ладонями, спрятать в карман – подальше от всех бед и тревог. Едва она уходит, бегу к сумке, вытаскиваю блокнот и диктофон. Пишу слова и одновременно напеваю мелодию. Я назову это «На букву „х“».
Мне совсем не хорошо.
На сей раз точно не хорошо,
Настолько, что я даже не могу об этом говорить.
Закрываю глаза и представляю всемирно известный зал и сцену. И звучащую на ней песню:
Сотня частей,
Я разъята на сотню частей.
Было хорошо. Смешон
Каждый мой час без тебя,
Вздох без тебя. Прости.
Поднимаюсь в спальню, долго и сладко зеваю. Мне так легко, что я заползаю под покрывало, даже не раздевшись. И вижу сон – в моей кровати лежит знаменитый шеф-повар Гордон Рамзи. Его телепередача тоже называется «На букву „х“», только для него «х» – это «харч».
– Нельзя назвать песню «На букву „х“», – говорит он.
– Как ты здесь оказался? – удивляюсь я.
Он не отвечает. Однако приходится признать, что его голова на подушке Адама смотрится… соблазнительно.
Я
