бы легче! Если бы он открыто и вслух в конце своего существования объявил, что большую часть жизни провел, замкнувшись в себе, никто бы ему не поверил. Да и с чего бы? Его жизнь стала примером долголетия, несмотря на то что была прервана насильственно. Кроме того, он всегда был настолько на виду и настолько важной личностью в империи, что мало чья жизнь и мало кто вообще мог даже приблизительно уподобиться ему.
Все действия государственного чиновника были в центре внимания жизни общества и каждого отдельного подданного империи. Его деятельность, выраженная в принятии публичных решений, в действиях и поступках, в объявлении указов, в путешествиях, в принятии послов, в наказании непослушных, в частых охотах и во всем прочем, казалось, не давала великому визирю возможности выделить время для себя лично, не говоря уж о том, чтобы позволить себе хоть на время стать частным лицом. Но, конечно же, он мог позволить себе и долгое время оставаться самим собой. Множество обязательных действий (с большей частью которых, впрочем, справлялся дисциплинированный имперский аппарат, а вовсе не он лично) и особенно постоянное увязывание его имени со всем происходящим в стране создавали иллюзию его физического повсеместного присутствия. Некоторые подданные могли бы и пожалеть его из-за таких нагрузок. На этой почве возникли слухи о двойниках визиря: настолько явное присутствие одной особы повсюду могло состояться только при умножении его личности, а поскольку подобное невозможно, то и начались выдумки о двойниках.
Колонна коней и людей, словно толстая веревка, необозримо растягивалась так, что он не мог видеть ни начала ее, ни конца, и это помогло начать приведение в порядок своих мыслей. Во-первых, стало ясно, что возврата к прежнему быть не может. Бежать вряд ли бы удалось, а даже если бы и вышло, что бы он поделал с этой свободой? Новые хозяева его судьбы знали, кто он таков; он попался им не как случайный ребенок, а как специально подобранный юноша с именем, фамилией и родословной. Его доставка в Турецкую империю была заказана! Да, его увели на чужбину, но не для того, чтобы он там исчез, но чтобы кем-то стал. Надо сохранять трезвость ума и быть практичным. Из всего этого следовало, как говаривал ему отец, извлечь что-то хорошее, если не пользу.
Он молился своему Богу, чтобы не забыть его. Молился, чтобы его не подвела память. Тогда ему казалось, что «быть своим» означало «помнить». И хотя память со временем вошла из сознания в само физическое тело, образовав тем самым органическую память, которая каждого делает тем, что он в совокупности есть (собственно, из чего он создан), Баица должен был опасаться забвения. Он думал, что забытое им перестанет существовать. Он не знал, что тело умеет читать точно так же, как и ум: именно сейчас оно, защищая его от нового, перечитывало его детство, язык, веру, родителей, братьев и сестер, монастырскую келью, и запрятывало все это в самые укромные уголки, подготовляя послания на этом языке к временному сну, каким бы долгим тот не был. Именно так воспоминание наверняка могло длиться.
Только
