приходится. Мне кажется, что моя психика имеет особенность, которая в значительной мере определила мою линию жизни. Возможно, это – патология, возможно – генетика, возможно – влияние окружения, а возможно – и все вместе. Но внутри моей мягкой, доброжелательной и покладистой оболочки есть твердое ядро с мощным отталкивающим потенциалом. Оно не управляется разумом, а само управляет и разумом, и эмоциями. Я не прочел ни одной книги, которую мне кто-то предлагал, даже вполне обоснованно. Отец мне упорно рекомендовал «Давида Копперфильда». Я прочел практически всего Ч. Диккенса, но не «Давида». Я прочел от корки до корки «Махабхарату», но не Библию или Евангелие, «Капитал» или другие труды классиков марксизма-ленинизма, за исключением «Краткого курса», но это только подчеркивает правило. Не из разумных соображений, просто не мог преодолеть внутреннего сопротивления. В науке не воспользовался ни одним советом друзей или руководителей. Всю жизнь сам себе готовлю завтрак. При первой возможности перебрался из Курчатовского института в деревню на Красной Пахре (теперь Троицк) и вернулся в институт как выбранный директор в тот период, когда наша демократия стояла на голове. Когда эта лафа кончилась, договорился с Б. Н. Ельциным и вывел институт из-под начала министерств и ведомств. Могу с чистой совестью сказать: «Спасибо Тебе, Господи, что Ты создал меня неверующим». Я просто не способен сотворить себе кумира, даже из себя самого…
Отец получил три комнаты в новой, но коммунальной квартире на Фрунзенской набережной. Мы собрались переезжать, но началась война. Отец уже был в обойме Дмитрия Федоровича Устинова, и в начале сентября мы отправились на Урал строить новые заводы. В теплушке я все время боялся, что родители отстанут от поезда. Приехали в Пермь. Сначала жили на окраине в бараке. Коридорная система, как в концлагере. Воспоминаний о друзьях в это время у меня не осталось, мы там долго не задержались, и я ни с кем не сблизился. Самым ярким воспоминанием того периода было интимное общение со смертью и игры с участием самых настоящих мертвецов. Рядом находился морг. Нужно было добежать незаметно до морга, неслышно войти, подобраться к штабелю мертвецов и выдернуть нижнего – любимое детское развлечение тех дней. Мертвецы были замороженные, скользкие и падали сверху, к нашему ликованию и негодованию сотрудников морга. Было страшно, конечно, но в этом и была вся соль… А рядом бродили живые мертвецы – трудармейцы. Их не кормили, поэтому они были распухшими от голода.
Из культурных воспоминаний помню, как вечерами при свете керосиновой лампы отец читал вслух. Помню «Маскарад» М. Ю. Лермонтова; «Две Дианы» и другое А. Дюма; «Князя Серебряного», «Поток-богатырь» и другие поэмы и романы графа А. К. Толстого (книга была не очень легальная, дореволюционного издания). Доступны были литературные хрестоматии по всему школьному курсу, и я с большим удовольствием и интересом прочел былины, стихи и прозу А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, И. С. Никитина, Н. А. Некрасова, Н. В. Гоголя и других русских классиков. Последующее обязательное чтение в школе уже никогда не приносило
