неба синего смотрят на нас и хорошо улыбаются нам. И так мы не одни, а с отца мы нашими. И мыслили мы о помощи Перуновой[2], и увидели, как скачет по небу всадник на белом коне. И поднимает Он меч до небес, и рассекает облака, и гром гремит, и течет вода живая на нас. И мы пьем ее, ибо все то, что от бога Сварога[3], – то к нам жизнью течет. И это мы будем пить, ибо это – источник жизни божьей на земле.
И тут корова Земун пошла в поля синие и начала есть траву ту и давать молоко. И потекло то молоко по хлябям небесным, и звездами засветилось над нами в ночи. И мы видим, как то молоко сияет нам, и это путь правый, и по иному мы идти не должны.
И было так. Потомок, чувствуя славу свою, держал в сердце своем Русь, которая есть и пребудет землей нашей. И ее мы обороняли от врагов, и умирали за нее, как день умирает без солнца. И тогда становилось темно, и приходил вечер, и вечер умирил, и наступала ночь. А в ночи Велес шел в Сварге[4] по молоку небесному, и шел в чертоги свои, и к заре приводил нас до врат (Ирия). И там мы ожидали, чтобы начинать петь песни и славить Велеса от века до века, и храм Его, который блестит огнями многими, и стояли мы (пред ним) как агнцы чистые. Велес учил праотцев наших пахать, и злаки сеять, и жать солому на полях страдных, и ставить сноп в жилище, чтить Его как Отца божьего.
Отцам нашим и матерям – слава! Так как они учили нас чтить богов наших и водили за руку стезей правой. Так мы шли и не были нахлебниками, а были русскими – славянами, которые богам славу поют, и потому суть славяне».
Издревле они полагали: уж коль огонь костров и смоляных факелов, домашних очагов и кузнечных горнов взмывает вверх – к небу, значит, он родился от молний, солнца и света… Значит, небо – мать и отец краде – огню погребальному, на котором сжигали умерших и посредством которого освобождалась из тела покойника душа и улетала в Ирий; без пламени не обходились и тризны[5].
Раскаленной полосой железа, вынутого из горна, догорал, затухая, день. Из окна дедовой горницы Рюрик зрил медленное угасание вечерней зари, и невеселые мысли с приближением темноты приходили к нему.
Княжение в Новгороде складывалось не так, как думалось поначалу и как говорила мать Умила, напоминая слова своего отца – старейшины Новгорода Гостомысла, что «земля новгородская угобзится[6] княжением ее сына», то есть Рюрика. Да пока не угобзается: не удобряется, не сходит на нее добро.
А тут еще объявился с берегов Холодного (Норвежского) моря двоюродный брат (Водим). Поселился с дружиной в Старой Ладоге и, наезжая сюда, в Новгород, мутит посадских, пользуясь тем, что они осерчали на Рюрика. А осерчали они после того, как средний внук Гостомысла объявил себя князем. Да ведь поначалу и не возражали – сами перед мостом через Волхов кричали: «Да здравствует князь!»– и приносили жертвы стоявшему здесь Перуну. Но когда вопреки новгородской «Правде» (законам Народного веча) Рюрик на княжеских стягах и корзно[7] повелел начертать сокола, стрелою падающего с высоты полета на жертву, то тут, кажется, новгородцы озверели[8]… Но то новгородцы! А обида Водима состояла в том, что Рюрик не наделил его землей. Да что там землей! По праву властвовать в Новгороде после смерти Гостомысла следовало ему – сыну старшей дочери старейшины и норвежского ярла[9]. Сие и внушает рассерженным новгородцам Водим. К тому же имя его с громкой приставкой – Храбрый. Заработана она не просто так, а в тяжелом морском походе на остров Эйрин[10].
«Чтобы пресечь волнения народа, может, сделать Водима соправителем? – подумал Рюрик. – Княжат же в Киеве два брата и – ничего…»
В горницу закрадывалась темнота; багрянец на небе исчез, на землю опускалась ночь.
– Зажгите светильники и позовите на ужин послов киевских, – повелел Рюрик одному из рынд[11] и, видя его недоуменный взгляд, пояснил: – Да, да… Будем здесь вечерять.
Затрещали фитили в настенных сальниках; слабый огонек от них выхватил склоненную над столешницей часть правой заостренной скулы новгородского князя, угол безусого рта и узкую, чуть подрагивающую линию высокого лба со спущенной на выпуклый глаз русой челкой.
Разгорелось пламя, и высветлилось все княжеское лицо. Когда вошли послы, то, подняв головы, хорошо рассмотрели его – крупчное, бесстрастное, будто несколько мгновений назад и не бороздили морщинами Рюриково чело, сокрытое волосами, беспокойные мысли.
– Проходите, садитесь! – по-свойски пригласил послов князь: накануне он встречался с ними и вел разговор о торговле.
Киевским купцам удалось убедить своих князей Аскольда и Дира в выгодности торговых дел со Славенском, прозываемым сейчас Новгородом, – через центр Северной Руси шли добротные товары из верхних
На языке полабских славян «рюрик», или «рерик», означало «сокол». Атакующий в полете сокол – древнейший тотем славянского рода, из которого происходили Рюрик и Рюриковичи. А на Руси он превратился в княжеский знак – символ власти, сохранившийся на печати Святослава Игоревича. Позже стал изображаться в виде трезубца: две вертикальные черты – два сложенных крыла, удлиненные по сравнению с хвостом – третьей чертой, и обводы точек на условной голове.
