то группами в виде скал, поросших мелким кустарником. Только на севере, но еще очень далеко, темнели высокие горы.
На носу стояли двое молодых людей; один был в форме моряка германского флота, другой же, в дорожной куртке, гамашах и с биноклем на ремне, очевидно, принадлежал к числу туристов. Они были заняты оживленной беседой, так как это были два школьных товарища, которые не виделись несколько лет; теперь случай свел их на борту норвежского парохода.
– Будет ли когда-нибудь конец этой монотонной веренице скал? – нетерпеливо спросил молодой моряк. – Не на чем глазу остановиться, а море и не колыхнется!
– Слава Богу! – заметил другой. – Довольно уже оно наколыхалось в течение нашего переезда! Буря трепала нас дни и ночи.
– Какая там буря! О небольшом ветерке, который встретил нас в Северном море, не стоит и говорить. Посмотрел бы ты на океан, когда он вздумает разгневаться! Правда, тебе уже и от этого пустяка пришлось несладко, ты лежал в каюте целый день, и еле оправился от морской болезни, только сегодня с тобой можно, наконец, поговорить по-человечески. Ну, как же тебе жилось все это время, Филипп? Мы ведь не виделись с тех самых пор, как уехали из Ротенбаха, а это было много лет назад.
– Целых шесть лет, – подтвердил Филипп. – Мне нечего и задавать тебе такой вопрос, Курт; тебе, разумеется, жилось хорошо, это видно по тебе.
– Да, неплохо. За это время я успел избороздить все моря земного шара и теперь – не шутите, господин Филипп Редер! – перед вами лейтенант корабля его императорского величества «Винета», – и он, вытянувшись в струнку, взял под козырек.
Из хорошенького, стройного мальчика, когда-то мечтавшего непременно стать адмиралом, вышел не менее красивый офицер, моряк, смело и весело смотревший на мир Божий своими темными глазами. По загорелому лицу можно было определить, что он успел уже познакомиться с тропическим солнцем, а к темным вьющимся волосам, выбивавшимся из-под фуражки, прибавились усики, украсившие верхнюю губу. Филипп Редер тоже был красивый молодой человек, но он сильно проигрывал рядом с жизнерадостным моряком. На его бледном лице застыло какое-то горькое выражение, а в глазах было что-то меланхолическое, не вязавшееся с его молодостью. Он держался немножко сгорбившись и говорил медленно, тихим голосом, хотя его внешность не производила впечатления болезненности.
– Да, ты всегда был счастливчиком, – сказал он. – В Ротенбахе ты был общим любимцем, тогда как у меня не было ни одного друга.
– Потому что ты ни с кем не уживался, – договорил Курт. – Когда кто-либо из товарищей закатывал тебе оплеуху, ты чувствовал себя глубоко оскорбленным, садился надувшись в угол и часами размышлял над тем, как скверно устроен мир. Я же относился к этому проще: я закатывал в ответ две оплеухи, а иной раз и три, а потом мы опять становились друзьями. Хотя дело не всегда ограничивалось оплеухами. Сколько раз я дрался даже с лучшим своим другом, Бернгардом Гоэнфельсом! Ты, конечно, помнишь его?
– О,
