и что с его товарищами, защищавшимися на Вытебети, неизвестно.
– Ничего нельзя понять, – пожимали плечами раненые, сгрудившись у радиоприёмника, стоявшего на столе рядом с портретом фюрера.
– Эти болтливые кретины из Министрества пропаганды…
– Ничего не понять.
– Наступаем мы или уже нет?
– Скоро узнаем.
И действительно, вскоре санитарные эшелоны, прибывающие с Востока в Германию, начали привозить тысячи раненых, искалеченных и умерших в дороге. Эшелоны прибывали из-под Харькова и Чернигова. Раненых сортировали и разбрасывали по госпиталям. Несколько человек привезли и в их корпус.
– Они постоянно бросают в бой свежие части! – рассказывали побывавшие в недрах «Цитадели».
– Нашу Сто девяносто восьмую просто вышвырнули из Белгорода!
– «Восемь-восемь», которую мы прикрывали, подожгла пять русских танков! Шестой сравнял с землёй все три пулемёта и разбил первым же осколочными снарядом нашу противотанковую пушку. Все артиллеристы погибли. Мы даже не смогли похоронить их. Русский тяжёлый танк искромсал позицию осколочными снарядами, изутюжил гусеницами. Трупы артиллеристов невозможно было отделить от земли.
– Там был настоящий ад.
– Мы заняли траншею в полукилометре западнее и нам объявили, что, если мы и здесь не удержимся, расстреляют каждого десятого. Просто построят и – каждого десятого…
– Придержи язык, парень, – сказал кто-то из раненых новоприбывшему.
– Да, за это можно загреметь.
– Самое худшее, что может с нами произойти, нас снова отправят на Восток.
– Так оно и будет, дружище. Наши дивизии стоят там.
– К тому же среди нас нет эсэсманов или «цепных псов»[2]. Ведь нет? Их лечат в других госпиталях. Значит, никто не донесёт.
– Я слышал, что говорили о наших делах офицеры, – рассказывал другой раненый. – Мы дрались две недели. Ни дня отдыха. Даже ночью нас поднимали по тревоге. В тылу тоже не было покоя. Партизаны. Они нападали на наши обозы, в том числе на санитарные. Так вот, через две недели боёв в нашей Тридцать девятой дивизии оставалось всего триста штыков при шести офицерах. И я это слышал вечером, а утром нас пополнили шестнадцатью папашами из обоза и снова бросили в бой.
– Это был ад. Ад. И больше ни с чем это сравнить нельзя.
Вечером Нойман произнёс первую фразу за неделю. Она была адресована Арниму Бальку. Она оказалась короткой, и после неё снова долго можно было молчать.
– Арним, дружище, хорошо, что мы туда не попали. – Нойман произнёс это тихо, почти неслышно, одними губами, так что понять его мог только Бальк, лежавший на соседней кровати.
Раненые, прибывавшие в последующие дни, рисовали унылые картины отступления. Потом заговорили о «Линии Вотана». Появилась надежда, что русских остановят на линии рек Днепр и Десна. Бальк слушал и вспоминал. Однажды,
«Цепными псами» в вермахте называли военнослужащих немецкой полевой жандармерии. Жандармы носили на груди металлические бляхи-горжеты с орлом и надписью. Бляхи крепились на массивных цепях.
