от бизнеса, крутизны поубавилось. Женщины перестали волновать. Все обрыдло. Кризис среднего возраста, климакс и депрессия – все, как описано в учебнике.
Он полулежал на скамейке, тяжелый, обрюзгший, в шикарном пальто, дорогие перчатки брошены небрежно рядом, печать богемы на личности – длинные с проседью черные волосы, массивное квадратное лицо, набрякшие веки, чувственный рот. Кремовый, сырого шелка длинный шарф – вокруг шеи в три ряда. Заслуженный деятель искусств, не иначе, красивый еще мужик в летах, режиссер, обдумывающий в спокойном месте очередное судьбоносное произведение – фильм, пьесу, мемуары. Никому и в голову не придет, что сидящий на скамейке человек – профессиональный картежник, шулер высокого полета, аферист, делающий деньги из воздуха и на ровном месте, гастролирующий по столицам близкого и дальнего зарубежья. Человек аморальный, жестокий и подлый. Человек, полный дурного азарта, в совершенстве постигший постыдное ремесло обмана и ограбления ближнего. Для которого главное в жизни деньги, первоклассные еда, питье, одежда и женщины.
Ранняя, холодная еще весна, в беспощадном ее свете – толстый, старый, облезший, как и эта скамейка, бонвиван. Растекся по сиденью, по ребристой жесткой спинке, и чувствует, как выдавливаются из него по каплям жадность и радость жизни. Вернее, жалкие остатки и отголоски былых радости и жадности, и ничего уже не хочется. Вставать со скамейки не хочется. Идти домой не хочется. Ничего не хочется. «Помереть бы к чертовой матери, – подумал Юлий. – Интересно, когда найдут?» Он представил себе, как его, мертвого, грабит случайное жулье – деловито обшаривает карманы, опустошает портмоне, сдирает с пальца старинный перстень с сердоликовой печаткой, рвет нетерпеливо и жадно платиновые часы. При виде ключа от квартиры и документов радостно прищелкивает языком – ну, лох, попал! Следующий шаг – отправиться по адресу. Лично он так бы и сделал, если бы пришлось. Тьфу!
И впервые Юлий взглянул на себя отстраненно, со стороны, как никто другой, зная про себя все. И увидел как в зеркале отвратительного пожилого пошлого самца с неопрятной седой порослью на жирной груди и внизу, глубокой бессмысленной дырой пупка, с отвисшими брыластыми закрылками и брюхом, с острым бледным задом. Пьяницу. Обжору. Бабника. Вора. Он всматривался в воображаемое зеркало и думал, почему красивые юношеские лица в старости превращаются в обрюзгшие бабьи морды?
Под закрытыми глазами – жжение. Неужели слеза прорезалась? В монастырь, что ли, податься? Грехи отмаливать? Может, и хватит времени отмолить, нет на нем крови. Явной нет…
…Кажется, он все-таки заплакал. Слеза выкатилась из правого глаза, пробежала по небритой щеке, обожгла холодом. И глаз задергался нервически. И горло перехватило спазмом. «Вот сейчас… – подумал он невнятно, – оторвется… тромб, и кранты! Как и не было! Неужели… время?»
Чуткий, как и все представители его профессии, он тем не менее не сразу почувствовал, что рядом кто-то есть. Вздрогнул и открыл
