и забыть о ней навсегда. Так и вышло: спустя годы он почти не вспоминал о балерине и взаимных обидах, зато тосковал по ароматным чашкам кофецино, заставляющим сердце выпрыгивать из груди.
Каждое слово неспешной беседы крутилось вокруг давней проблемы, но ни одно не касалось ее напрямую. Развалившись в кресле с бокалом согревшегося коньяка, он не находил удобного момента напомнить несговорчивой соседке, как ему необходимы эти тридцать два квадрата. Как преобразится целый этаж, когда он сможет сломать стену, сдернуть пыльные занавески и поселить в расчехленном пространстве новой гардеробной платья и туфли жены и собственные костюмы и галстуки. «Назови свою цену», – мысленно обращался он к ничего не подозревающей женщине и отдавал себе отчет в пикантности непроизнесенной просьбы. Соседка держалась непринужденно, пила коньяк маленькими глотками и смеялась над его шутками, запрокидывая голову, как школьница. Он искал в ее смехе, в жесте, которым она откидывала волосы со щеки, в предложении новой порции кофе: «Хочешь еще?» ту же двусмысленность, которая владела им. Но она видела в нем приятного собеседника, заглянувшего на огонек, не более. А он рассматривал ее точеный профиль, склоненный над пламенем зажигалки, кудрявую струйку дыма, потянувшуюся к потолку, ухоженные пальцы, легким движением пробегающие по ключицам и вынуждающие его путаться взглядом в шелковом коконе ее халата, и, забыв о квартире, повторял одними глазами: «Назови свою цену». Вожделение владело им с первой минуты вечера, и мысль о цене кружила среди книг и мебельного антиквариата и зудела в голове, как пойманная в паутину муха.
В итоге он с жаром переключился на политику, словно хозяйка маленькой квартирки была его неукротимым оппонентом на выборах, а не продажной женщиной, принимающей политиков на широкой кровати. «Может быть, довольно?» – вкрадчиво спросила она, накрыв ладонью его опустевший бокал. Он оттолкнул ее руку и налил себе и ей коньяку, произнести романское название которого у нее получалось лучше, чем у него, наследника дедушки-академика, некогда призванного французским правительством читать лекции в Сорбонне. Она сдержала вздох и безропотно поднесла бокал к губам, но пить не стала. А он продолжил бездарно напиваться, втягивая ее в бессмысленную дискуссию. Изредка на его возмущенное: «Ты можешь себе представить!» или «И эти ошметки совкового менталитета…» она соглашалась: «Ты прав, конечно!» или с сомнением устремляла рассеянный взор к осыпающейся лепнине: «Но, может быть, если посмотреть на это иначе…», вытаскивая из собеседника поток напыщенных сентенций или водопад возмущения, в зависимости от поворота темы.
Под влиянием алкоголя она впервые оттаяла со дня их знакомства. Подливала ему свежесваренный кофе в китайскую чашку из тончайшего фарфора и сочувственно прикасалась к его запястью с тяжелым браслетом часов, обходясь без россыпи пустых слов. Она невинными вопросами
