ныне ушлые газетчикиМассу запредельных небылиц
О партийцах и антисоветчиках,
О парящих ввысь, лежащих ниц,
И смакуют, что в числе участников,
Вкладывая душу в ярый стих,
Были всех чужих Голгоф и праздников
(Думаю, что чаще средь своих).
Во Вселенной век – одно мгновение,
Бусинка средь Млечного Пути,
Но за поколеньем поколению
Суждено дорогами идти
Соньки, декабристов, Изи Крамера
Из такой любимой «Братской ГЭС»,
Чтоб взрывались газовые камеры
В толпах новоявленных СС,
Чтобы мир, измученный джихадами,
Вновь обрёл покой, а с ним уют,
Чтоб любовь бурлила водопадами
Там, где «снеги белые идут».
Плоть и дух друг с другом рьяно борются
Издавна, на совесть, не за страх.
Денно пусть за Вас и нощно молятся
В синагогах, кирхах и церквах!
Я прошу того, кто правит Вечностью,
Сил Вам дать вести с цинизмом бой,
И мечтаю, чтобы в бесконечности
Он услышал тихий голос мой.
P.S. …И восстали павшие в душе моей,
Тлеющий костёр раздув в пожар.
Истово поёт кадиш седой еврей.
Слёзы. Боль. Менора. «Бабий Яр».
Симфония Брамса
Конский волос лишить канифоли,
И струна со смычком замолчат.
Без любви, и надежды, и воли
Души в клетке беззвучно кричат.
Где-то мир, равнодушный, огромный,
С оголтевшей чредой новостей.
В нём, спешащие к солнцу, хоромы
Восстающих из грязи князей,
Достиженья безоблачной мысли,
Сны до времени дремлющих бомб,
И грозящий артерии жизни
Геноцида томящийся тромб,
Кровь на древе содружества наций,
Рты голодных, но верных траншей,
Палестинский юнец-камикадзе,
Рвущий в клочья еврейских детей.
Души всё же мечтают о небе.
Им ворваться б в бескрайний простор
И увидеть широкие степи
В окруженьи незыблемых гор.
И на этом эпическом фоне
Суть явлений постичь без прикрас,
И услышать одну из симфоний
Музыканта с фамилией Брамс.
Опавшие листья
Осенней ночью приутих Монмартр,
Как, впрочем, вся французская столица,
Лишь падали, кружась, с каштанов листья,
Собою украшая тротуар.
Звучало в тишине: «Люблю, прости,
Я разведусь – так дальше невозможно!»:
Под фонарём, забыв про осторожность,
Статистку режиссёр сажал в такси.
Опустошив в борделе портмоне,
На вычурной скамье, обняв треножник,
Пил «Божоле» непризнанный художник
С привидевшимся призраком Моне.
Мня,
