Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры. Константин Анатольевич Богданов

Чтение книги онлайн.

Читать онлайн книгу Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры - Константин Анатольевич Богданов страница 39

Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры - Константин Анатольевич Богданов Культурный код

Скачать книгу

рыдает мать

      И уст касается устами,

      Ей хочет жизнь свою отдать.

      Но тщетно бедная стенает

      И громко к небу вопиет:

      Смерть сожаления не знает,

      Кто должен умереть – умрет…

      …Она вздохнула,

      Рукою сотворила крест,

      На мать впоследние взглянула

      И отошла от здешних мест.

[Шишков 1810: 218–219][177]

      Ту же тему подхватывает Кокошкин, живописуя сцену, сентиментальность которой также не лишена зловеще утрированного «реализма».

      Прелестна, милая супруга,

      В тоске, став жертвою недуга,

      Скончала горестные дни,

      А с ней… страдалец, отдохни!

      Сбери души последни силы:

      Твой первенец, младенец милый,

      Прелестный ангел в пеленах,

      Твоя надежда и отрада,

      Погиб в страданиях лютых глада

      На хладных матери грудях!

[Кокошкин 1812: 36]

      В напоминание о неисповедимости Божественного промысла смерть безгрешного младенца прочитывается в этих стихах как развитие давней мифопоэтической аналогии «гроб – колыбель», приобретающей в те же годы узнаваемую литературную окраску и поэтологическую дидактику (в 1830-е гг. к ней запоздало обратится В. Г. Бенедиктов в переводном стихотворении «Колыбель и могила»):

      Могила! Колыбель! Вы обе в высь мечтанья

      Возносите наш дух от праха дольних мест <…>

      Вы обе блещете зарей и обновленьем;

      В обеих скрыт залог неведомых чудес[178].

      Детские эпитафии – эпитафии реальные и мнимые – разнообразят жанр, демонстрирующий в конце XVIII – начале XIX в. небывалую со времен Античности читательскую востребованность. Замечательно, что авторы не только литературных, но и вполне реальных надгробных стихотворений нередко обращаются именно к «читателю», приходящему на смену привычному кладбищенскому «прохожему».

      Читатели любезны!

      Прими от нас глас слезный…

(Петербург, Смоленское православное кладбище. А. М. Хавроньину и его супруге. 1783 г.);

      Читатель! Если ты с чувствительной душой,

      Почти слезою прах того, кто был любезен…

(Москва, Введенское кладбище. А. Ф. Руско. 1808) [Царькова 1999: 188]

      Становясь постепенно излюбленным жанром эпигонов Жуковского, кладбищенская поэзия в ее сентиментальном элегически «греевском» варианте и созвучии масонской пропаганде к 1820-м гг. заметно тривиализуется и начинает вызывать критику даже у ближайших друзей ее инициатора. «Жуковский слишком уже мистицизмует. <…> Он так наладил одну песню, что я, – пишет в 1819 г. П. А. Вяземский А. И. Тургеневу, – который обожаю мистицизм поэзии, начинаю уже уставать. Стихи хороши, много счастливых выражений, но всё один оклад: везде выглядывает ухо и звезда Лабзина. <…> Было время, что он напал на мысль о смерти и всякое стихотворение свое кончал похоронами. Предчувствие

Скачать книгу


<p>177</p>

 Заметим попутно, что, несмотря на свою ненависть к Карамзину, горестная история умирающего дитяти заставляет Шишкова назвать ребенка именем, невольно напоминающим о «Бедной Лизе» и ее злополучных тезках [Топоров 1995: 133–136, 395–478]. О традиции изображения детских смертей в европейской литературе см.: [Lerner 1997].

<p>178</p>

 Цит. по: [Царькова 1999: 166]. См. здесь же (с. 167–173) о традиции детских эпитафий.