Ну-с, извините, очень бы хотелось еще с вами поговорить, да у меня сидят гости.
(В то время, когда он подал нам руку, Дима не выдержал и сказал):
Д. Лев Николаевич, позвольте вас поцеловать.
Лев Николаевич обнял сначала его, потом меня и расцеловал, а затем открыл нам дверь в коридор. Мы поторопились пройти и, уходя, слышали за собой его мирные удалявшиеся шаги.
Первыми словами, когда мы вышли на улицу, были вырвавшиеся у нас обоих восклицания: “Да он святой, он положительно святой!” Мы были так растроганы, что едва не плакали. Что-то невообразимо искреннее, трогательное и святое было во всей фигуре этого великого человека.
Смешно, что мы еще долгое время чувствовали запах его бороды, который мы ощутили, обнимая его. Конечно же, первое время мы ни об чем другом не могли говорить».
Чтобы сохранить что-то на память об этой встрече, Дягилев решил обратиться к дочери Толстого Татьяне Львовне и попросить ее, чтобы она подписала у Льва Николаевича фотографию писателя, вложенную в конверт.
«Письмо Татьяне Львовне я отослал утром на следующий день после беседы. Когда я около двух часов дня зашел к себе домой, я уже нашел тот же конверт, в котором я отослал портрет. На конверте был написан адрес рукою Татьяны Львовны: “Е. В. Б. Серг. Павл. Дяг. Гостиница ˝Дрезден˝ от Толстой”, а на портрете надпись Льва Николаевича: “Сергею Дягилеву Лев Толстой 1892 г. 17 января”. Накануне нашего отъезда из Москвы мы встретили нашего родственника С. Бирюкова, о котором мы говорили с Толстым, и он сообщил нам следующий маленький разговор.
[…]
Бирюков. Ах, это у вас были два студента, Философов и Дягилев.
Т. Да, да. Я говорил с ними. Скажите, ведь Дягилевы были очень богаты, недавно разорились? Ведь это у них ужасный крах?
Б. Да, но этот Дягилев имеет средства к жизни по покойной матери.
Т. Приятные молодые люди, такие восторженные.
[…]
Сообщение этих нескольких фраз было тем приятно нам, что Толстой, значит, не совсем забыл нас.
[…]
Не знаю, придется ли мне когда-нибудь еще раз в моей жизни встретиться или написать ему. Желаю этого от всего сердца, потому что такие минуты и впечатления остаются всегда в душе, как светлые точки. Такого оригинального и странного впечатления на меня еще не производил никто. Увидев его, я понял, что человек путем самосовершенствования приобретает нравственную святость; я понял, что пророки и святые, о которых мы читаем в Священном писании, не есть миф и невозможное. Я узнал, что и теперь еще могут быть святые борцы за отыскание и проповедование истины. Знаю, что, перечитав эти строки через тридцать лет, они мне покажутся очень смешными. Эти восторженность и пафос пройдут, но зачем же скрывать, пока этот пафос просится наружу»13.
Вернувшись в Санкт-Петербург, Дягилев еще три раза пишет Толстому. В архиве Толстого в Москве эти письма считаются утерянными. Илья Зильберштейн, крупнейший специалист по Дягилеву в России, держал в руках эти письма в 60–70-х годах XX века. Он приводит небольшой фрагмент из письма от 15 апреля
