посмотри на меня.
Повернулся. Как же первому священнику обители не подчиниться?
Глаза отца Воллета из-под низко надвинутого капюшона, из тени смотрели без гнева и даже как будто с сожалением.
– Разве тебе неизвестно, что во внутренний зал библиотеки входить нельзя?
– Известно, отец Воллет… – Лорк сам удивился, как смог это произнести. Как смог произнести хотя бы что-то. Казалось, вмиг пересохший язык прилип к нёбу и никогда уже не пошевелится.
– Нельзя никому, кроме узкого круга доверенных братьев, которые наверняка могут отличить добро от зла, – продолжал Воллет, как бы не расслышав слов Лорка. – А ты к этому доверенному кругу никак не относишься.
Воллет возвысил голос – не до крика, а до какого-то металлического звона. Он был единственным известным Лорку человеком, которому удавалось говорить вот так. Лорк невольно сделал шаг назад и упёрся спиной в книжные полки. Дальше отступать было некуда.
– Таким, как ты, меньше всего дозволено бывать здесь, – тихо и проникновенно громыхал голос Воллета. Да, именно так – «тихо громыхал». Умел Воллет и «тихо громыхать», и громко, если надо. – Или ты забыл, кто ты есть? – в этой фразе прозвучало неподдельное изумление, которому не поверить нельзя. Лорк почувствовал, что если раскаяние способно убивать, его оно вот-вот убьёт. – Забыл, чей ты сын? Как опозорила себя твоя несчастная заблудшая мать? Неужели ты не в состоянии представить себе, каких мучений стоил мне этот выбор: свершить праведный суд над тобой, сыном духа-искусителя, или проявить милосердие и постараться спасти тебя, очистить твою несчастную душу, придать ей человеческий облик? Я выбрал второе, Лорк. Я выбрал милосердие. И вот уже двадцать лет стараюсь смыть с тебя грех твоей неразумной матери. Двадцать лет пытаюсь внушить тебе смирение и благочестие, вырвать все семена зла из твоей души, чтобы они не дали всходов. И чем ты отвечаешь мне? Я понимаю, в твоей природе зла и коварства больше, чем у любого из нас, но неужели ты не в состоянии проявить ни капли твёрдости? Неужели совсем не можешь противостоять своим низменным позывам? Неужели ложь, притворство и обман так притягивают тебя? Неужели мои молитвы и мой труд, затраченный на твоё воспитание, настолько бесполезны, что в тебе нет ни малейшей стойкости перед искушением?
«Неужели, неужели, неужели…» Слова Воллета подобно множеству раскалённых игл вонзались в ничем не защищённый разум Лорка. Он почувствовал, как по его щекам текут слёзы и, словно подкошенный, упал на колени и закрыл ладонями лицо.
– Простите… простите меня, отец Воллет… – всё, что смог выдохнуть он, с трудом подавляя душившие его рыдания.
– Встань, – почти бесстрастно приказал Воллет. – Идём.
Пошатнувшись, Лорк поднялся на ноги. Первый священник собрался как будто поддержать его, но тут же отступил назад. «Не думай, что я поступил так, брезгуя оскверниться прикосновением к грешнику, –
