мальчишками, а потом и с парнями, с тех пор как научился ходить, легко отшвырнул Гарри от себя, так что свистящий в воздухе хлыст задевал лишь его руки и плечи. Но когда бешеный удар хлыста пришелся ему в лицо, это привело его в ярость; он вырвал у Гарри хлыст, с силой ударил его ногой в живот и бросил на пол. Гарри с грохотом рухнул на спину и свернулся клубком – видно, удар в живот оказался весьма болезненным. Услышав его крик – я решила, что он кричит от боли, – я тоже закричала: «Нет, Ральф, не надо!»
Но тут мой брат вдруг приподнялся, лежа на грязной соломе, и я с изумлением увидела, что на лице его сияет ангельская улыбка, а его голубые глаза подернуты мечтательной дымкой. Кровь похолодела у меня в жилах: это было то самое блаженное выражение, которое свидетельствовало, что Гарри совершенно счастлив. А он лежал в грязи у ног Ральфа и рабским взглядом смотрел на него, во весь свой немалый рост над ним возвышавшегося. В руке у Ральфа был хлыст, и Гарри, как-то судорожно дергаясь в пыли, подползал все ближе к босым ногам Ральфа и молил детским голоском:
– Ударь меня! О, прошу тебя, ударь!
Некоторое время Ральф, потрясенный до глубины души, стоял неподвижно, потом посмотрел на меня, и я увидела в его глазах понимание того, что наказаны мы не будем. И в эту минуту до меня наконец дошло, почему моего брата исключили из школы и какую метку на всю жизнь оставило на нем пребывание в этом учебном заведении доктора Ятли.
Хлыст легко и быстро мелькал в руках Ральфа; он, похоже, едва касался элегантного редингота Гарри и его ног, обтянутых узкими бриджами, но Гарри подползал все ближе, все крепче обнимал босые ноги Ральфа, а потом вдруг испустил короткий пронзительный крик, за которым последовал судорожный вздох наслаждения. И будущий хозяин Широкого Дола зарыдал, как младенец, уткнувшись лицом в мякину и по-прежнему страстно сжимая грязные ступни своего работника. Мы с Ральфом смотрели друг на друга и не в силах были произнести ни слова.
Молчание, воцарившееся в тот день на старой мельнице, растянулось, похоже, на все лето. Гарри больше уже не бродил за мной по пятам как тень, не выслеживал меня, не болтался рядом на конюшне, пока мне седлали лошадь, не звал меня на прогулки по саду, не сидел вечерами возле меня в гостиной. Теперь он начал преследовать Ральфа. Отец был страшно доволен, что Гарри наконец-то начал знакомиться с нашими владениями – полями, лесами, рекой – и перестал сидеть взаперти или слоняться вокруг дома. Теперь Гарри следовал за Ральфом столь же неотступно, как его новый черный щенок спаниеля. Чем бы Ральф ни занимался – проверял убежища и кормушки для дичи, сыпал зерно для птиц, ставил силки, отмечал лисьи норы и барсучьи логова, – Гарри всюду таскался за ним, заодно постигая и те тайны Широкого Дола, которые я постигла еще ребенком.
Я наконец-то избавилась от его преследований, но мы с Ральфом чувствовали себя страшно неловко, если встречались в присутствии моего брата, который не сводил с нас пристального взора. Даже в те немногие дни,
