в. Время теперь такое, что даже депутаты, не говоря уж о…
Читатель, извини, сорвалось, вдруг! Сев писать этот роман, дал зарок – ни слова о политике и ни слова из моего родного лексикона. Вместо мата будут вполне приличные слова. Вот и думаю, теперь, а я ли все это написал?
Когда я рассказал о своих мучениях и мытарствах Петровичу – тоже слесарю из нашего ПРЭО, то он посоветовал мне заняться сексом или кончить пить. Пробовал. Ничего не помогает. Если бросаешь пить, то на баб уже не тянет, а если завязываешь с женщинами, то можно просто спиться. Вот и получается, что надо заниматься чем-то другим. Детьми заниматься мне не надо, т. к. всю жизнь ими не занимался, а они выросли и в жизни теперь преуспевают.
Жена моя – Катенька – на самофинансировании и хозрасчете. Молодец, еще и мне нет-нет, да и поможет. Вот и выходит, что кроме писательства у меня выбора больше-то и не было. Сейчас все пишут. Пишут ведь не только в туалетах и на заборах?
Помню, попал я как-то в милицию, по-пьянке, и заставили меня написать на работе объяснительную. Написал, а начальник и говорит:
– Да, Зяма, ты прямо как писатель. Складно врешь!
Ну, писатель, не писатель, а слова эти мне в душу запали крепко, т. к. был я тогда почти трезвым. С той поры и пишу. Даже когда нет сил, заставляю себя и уж три-четыре главы за вечер «выдаю» легко.
Знакомство с Монзиковым
Если мужчина хочет женщину, то им восхищается большинство. Если женщина хочет мужчину, то тоже большинство ее осуждает.
Было воскресное утро, ярко светило солнце, стояла обычная, июльская жара. Дома делать было нечего, т. к. еще в пятницу моя Катерина уехала к мамочке. Она застукала меня с Петровичем во время распития второй бутылки спирта Рояля по случаю 300-летия граненого стакана. Вообще пятница – день тяжелый. Впереди два выходных, и, что делать с такой уймой времени – я даже не знаю. Обычно, по выходным, я хожу в гости к новым русским на сложные ремонты, после которых можно неплохо отдохнуть с тем же Петровичем, например, или купить чего-нибудь жене, детям. Но чаще получается, что выходные превращаются в отходные с опохмелением и подготовкой к новой трудовой пятидневке.
И вот, в тяжелые для моего организма часы, трезвый, гладко выбритый, с отягощенным двумя бутербродами с докторской колбасой желудком, я сидел на берегу озера и вяло созерцал купание дачников в двадцатиградусной мутно-зеленой луже, ежегодно цветущей в такую погоду.
Вдруг к скамейке, на которой я сидел, где рядом со мной лежала чья-то одежда, подошел мужчина среднего роста в мятых брюках и в рваной белой рубашке с закатанными чуть ниже локтя рукавами. С виду – вроде бы обычная хронь – на руках и безобразно волосатой груди были видны наколки. Но что-то сильно контрастировало в нем.
– Можно? – спросил с легким раздражением мой незнакомец и, не дождавшись ответа, лихо сдвинул в одну большую кучу, аккуратно разложенную на скамейке одежду.
Опустив свой непропорционально большой зад на грязную скамейку, незнакомец внимательно посмотрел на меня и спросил: «Курить будешь?»
– Можно, – ответил я.
– Тогда доставай и, это, угощай! Понимаешь мою мысль?
Когда я достал пачку Беломора, незнакомец спросил с явным удивлением: «А что, Мальборо нет?»
– Нет! Есть Беломор.
– Ну, Беломор, так Беломор. Ты, это, видишь вон ту дамочку?
– Беременную? – спросил я и взглянул на своего соседа.
– Сходи, стрельни у нее! Наверняка она плохих не курит. Понимаешь мою мысль, а? – И он начал с безразличием смотреть на озеро, небрежно прикрывая левой рукой почти беззубый рот, разинутый в львиную пасть в неимоверно долгом зеве.
Когда я принес две сигаретки и одну из них протянул соседу по скамейке, то он решительно взял обе, одну – в рот, а другую молниеносно сунул в нагрудный карман рубашки.
– А спички есть?
– Зажигалка. Устроит? – спросил я, продолжая удивляться такому развитию событий.
– Ну, зажигай. Молодец! – уже более миролюбиво буркнул с сигаретой в зубах мой сосед. После первой затяжки, не без гордости, мой сосед протянул мне небольшую и весьма безжизненную ладонь и несколько небрежно произнес – адвокат Монзиков, Александр Васильевич!
Рука была не то, чтобы мокрой или потной, но какой-то слегка влажной с аристократическими пальчиками. По виду Монзиков явно принадлежал к тому классу, который в 17-ом году называли гегемоном. А вот рука у него была, извините, вшивого интеллигента. Уголовные замашки никак не вязались с его миролюбием.
Когда я узнал, что передо мной сидит адвокат, то меня пронзил легкий холод. Затем бросило в жар, после чего
