в садике, в который я пошла, когда мне не было и двух лет, а сестру мама отдала в ясли в десять месяцев, меня прозвали «Прокурор без аттестата» за умение четко и грамотно объяснить воспитательнице, что произошло в группе за период ее отсутствия. Мама поддерживала, как мне кажется, во мне эту взрослость тем, что она с раннего детства зачем-то сделала меня компаньоном и поверенной ее взрослых тайн и мыслей.
Как я помню себя, в целом, я была положительным ребенком, что подтверждает и моя мама. Она сама мне неоднократно говорила, мне можно было все поручить и быть уверенной, что я это сделаю, и сделаю хорошо; к тому же, и заниматься со мной не требовалось, так как я сама училась и тянулась к знаниям.
Но помимо внешней обычности, внутри меня находилась одна особенность, которая меня выделяла из среды «среднестатестических детей» – это то, что я была ранимой фантазеркой. Излишне впечатлительной, как говорила моя мама; или другая мамина характеристика, объявляемая мне обычно в моменты опалы – «эмоционально распущенной».
Например, я не могла смотреть фильмы про войну, а они в то время во множестве показывались по телевидению, и попасть на такой фильм можно было просто случайно, включив телевизор. Я плакала. Особенно это раздражало маму, когда она садилась смотреть вечерние фильмы. Фильмы показывали каждый день после вечерних новостей в полдесятого, а мы с сестрой частенько пробирались из нашей комнаты в коридор и через приоткрытую дверь старались незаметно эти фильмы подглядывать. И вдруг я начинала рыдать, понятно, что просмотр фильма был испорчен, мама ругалась.
В общем, я всех жалела и страдала от любой несправедливости, насилия и крика по отношению к окружающим. При этом, как ни странно, я не была тихоней или неженкой. Я была активным и озорным ребенком, таким Робин Гудом в юбке, защитницей «обиженных и оскорбленных». Я любила активные или геройские игры, такие как казаки-разбойники, прятки, вышибалы, три мушкетера… И в этих играх я всегда была предводителем, я проживала и переживала эти игры, я спасала, руководила отрядами победителей, верховодя исключительно мальчишками. Поэтому домой я приходила грязная, даже в самый сухой день. Бабушки у подъезда всплескивали руками и сокрушались:
– Господи, где грязь-то нашла? Ну как мальчишка!
– А я и хочу быть мальчишкой! – огрызалась я.
Я всегда заступалась за младших или детей, чем-то в моем понимании обделенных.
Этим моим качеством, как я сейчас уже понимаю, активно пользовались мои друзья-приятели, выдвигая меня делегатом на решение различных проблем, как с учителями, так и со сверстниками. Стоило им только рассказать, как незаслуженно их обидели, и я рвалась на защиту. Ко мне подходили и просили пойти поговорить с учителем о несправедливой оценке или записи в дневнике, и я шла, и работала рупором гласности. Ведь моя мама именно такая, думала я, гордая, смелая, непокорная.
Продолжалось это уже и в подростковом возрасте. Например, когда
