я одну вещь. Мы тогда строили тот громадный дом в мавританском стиле на углу Корабельного проспекта и Южной улицы. Все его знают. Одна из столичных достопримечательностей. Он идет тремя порядками в глубь участка. Первый корпус уже закончили. Лепнина такая пышная, что нельзя было леса сооружать, с раздвижных лестниц красили. Двое хозяев, отставной генерал и архитектор, хотели размахнуться, но, кажется, сами не ожидали, что до того грандиозно получится. Выставили дом на все конкурсы – по фасадам, по благоустройству, по новому облику столицы. Если бы они выиграли, заработали бы хорошие налоговые послабления. Стройка-то дорогущая. Теперь затевали торжественное открытие. Праздник с речами, с музыкой и угощением.
Объясниться, думаю, храбрости не хватит, а пригласить на открытие – хватит. Дом этот, кстати, по двум конкурсам золотые медали получил, а за фасад – только бронзовую. Пересластили пышности.
Я сначала думал: до вечера не доживу. Но день так ровно катился, ярко. Еще странное такое чувство, как будто стал лучше видеть и слышать. Как будто чистой водой вымыли какие-то душевные окна.
Дом под самое небо, высоченный. Мы как раз на пятом этаже во втором порядке работали. Стою на подмостках, далеко видно. Вон купол парламента, вон колоннада собора, вон башня водонапорная, тоже мы строили, и крыши, крыши – красные, черные, зеленые. И море сияющее. Товарищ меня толкает: «Ты чего сегодня такой?» Какой, спрашиваю? «Не такой!»
Закончили поздно. Иду мимо ее дома. Хочу угадать окно. Слышу, на рояле играют. Медленное что-то, строгое. Вот, подумал, ее окно, во втором этаже, это она играет. Стою, слушаю. Долго стоял. Вдруг ее голос. Окликает меня. Оглянулся, она подходит. Серьезно так смотрит. И немножко растерянно. Я, говорю, думал, это вы играете. Она все так же смотрит: нет, говорит, это папа. Я в двух словах рассказал, что да как, и пригласил ее на праздник вместе с отцом. «Прошу вас, говорю, быть моими гостями». И она согласилась. Она согласилась!
Потом спрашивал, конечно, почему да почему согласилась? Она отвечала, что пригласил уж очень хорошо, что боялась обидеть, что интересно было посмотреть на дом-диковину. А я все приставал. Однажды она смеется и говорит: «Понравился ты мне с первого взгляда». Это было не так, я знаю, но приставать перестал.
Тетка за ужином затеяла меня наставлять: «Теперь, говорит, все должно быть деликатно и благородно». Смешно стало и даже досадно. А раньше, говорю, не должно было? Только рукой махнула. «Ты послушай!» Слушаю, и жалко ее ужасно. Она ведь рассказывала, какое намечтала себе деликатное и благородное обращение. А я и не знал.
Про эти мечты, оказывается, не знал. Жалко ее прямо до слез, слушать невозможно. Перебил на полуслове: «Завтра же начинай шить белое платье, к воскресенью успеешь». Отказывается, руками машет: «Зачем мне белое платье?» – «Не спорь, говорю, а шей, чтоб к празднику было готово». С теткой иногда тяжело было столковаться. Уперлась: «Не нужно мне туда, я помешаю». Стоит на своем. Но вижу: ей приятно, что настаиваю. Утром зашел
