тамошними или тутошними, – как и теми, кто сейчас на войне, рискуя жизнью, истребляет немецко-фашистского врага, если ещё не стал сам же врагом этим убитый. А ещё винил себя Адик Цинк в том, что не сумел отвести от своей женщины смерть, даже находясь тут, в глубоком тылу. Если бы на фронте было такое, то, наверное, не так непростительно было бы всё для него и не так ужасно для того, чтобы перенести несчастье и принять всё, как есть.
Отец, разумеется, ехал с ними, хотя шаг этот сынов не одобрял. Адольф слукавил тогда, не сказал всей правды, дал понять, что распределился досрочно не по своей воле, что направляют в Казахстан в обязательном порядке, ссылаются на катастрофическое отсутствие кадров и, кроме того, обещают после войны диплом без доучивания. Если честно, не хотел делиться с Иваном Карловичем тем, что наболело и уже тянуло и гудело где-то под сердцем тревожным и больным паровозом.
Отец запер ставни, дополнительно к тому заколотил крест-накрест окна досками, перекрестился по-православному, как ему было привычней, собрал нехитрый часовщицкий инструмент, и они отбыли в степную неизвестность, заготовив для Женечки в дорогу подходящее питание.
Иван Карлович не вернулся, не сменил больше место проживания – там и остался, в этой полупустынной неприветливой земле. Старался забыть то, что увидал в сорок шестом, но так и не сумел до самой смерти подавить в себе горечь от утраты Спаслугорьевского дома, доставшегося ему от отца, а тому от деда, и так далее по всей фамильной цепочке. Чёрное пятно пожарища с лопнувшим от непосильного жара остовом печной трубы посреди бывшего обитания Цинков упорно стояло перед его глазами. Женька, не знавшая ни дома того, ни той благословенной земли, не нюхавшая за все свои детские годы аромата сильней горьковатого степного настоя с примесью карьерной пыли, никак не разделяла дедову тоску по этим неведомым ей головешкам. Ну сгорело и сгорело, плюнуть и забыть – что ж теперь целый век кручиниться, погорельцами себя числить да пепел из носу выковыривать?
Он слушал её, гладил по голове и молча улыбался чему-то своему, стариковскому. Иногда, бывало, поплакивал, уже ближе к самой кончине, в шестидесятом. Ухитрялся делать это тайно от своих, старясь не оставлять на лице мокрого следа и выбирая верный момент, чтобы отпустить сердце, дать ему побыть минуту-другую в полной слабости. Работал до последнего, уже плохо видя, но ещё имея нестариковскую твёрдость в пальцах, и это как-то возмещало ему использование сильнейшей лупы, вдетой в головной обруч, чтобы по-прежнему справляться с заводным механизмом ручных часов, даже самых миниатюрных.
Женька же училась в школе при горнодобывающем комбинате, училась легко и незатратно для своей светлой головы, а за неимением иного увлечения, кроме случайных, чудом достававшихся ей книжек, полюбила чертёжное дело. Она с удовольствием помогала отцу, когда тот зашивался со сверхурочной работой и притаскивал домой бесконечные чертежи и эскизы меднорудных разработок. План гнали всегда, сколько он себя помнил, трудясь без роздыху в этих
