его лица на глазах утрачивало осмысленность.
– Паша, – вскрикнула Аня, поднимаясь, – да у тебя же приступ начинается.
Он удивленно посмотрел на женщину, плохо соображая, что она говорит. Потом тупо кивнул, а Аня выпрыгнула из воды и, оставляя на паркете мокрую дорожку, бросилась в комнату за шприцем. Дрожащими руками набрала лекарство.
– Больше, – попросил Павел Антонович.
– Этого хватит, не беспокойся. Сейчас, сейчас, – она постаралась взять себя в руки и унять дрожь.
Игла вошла точно в вену. Профессиональные качества она не утратила.
– Есть! Пойдем, я уложу тебя.
– Нет, – ответил Синицын, – ложись сама. У меня еще дела.
– Брось их. Тебе нужно поспать.
– Не могу, – слабо улыбнулся он. – Времени в обрез, ты же знаешь…
Глядя на Аню, никто бы никогда не сказал, что час назад эта женщина едва добралась до дома. От выпитого за ночь ноги двигались с трудом. А увидев, как заботливо она укутывает Павла Антоновича пледом, никому бы не пришло в голову, что полчаса назад он тащил ее за волосы в душ. Теперь они больше напоминали парочку голубков, единственной целью жизни которых была забота друг о друге.
Аня уснула, едва ее голова коснулась подушки. При свете ночника Павел Антонович всматривался в ее лицо и тихо улыбался, хотя вряд ли отдавал себе в этом отчет. Вечная загадка – женщина. Вечная тайна – сердце мужчины. Вот она рядом – порядочная, добрая, верная, так нет, тянет же к какой-нибудь дряни. И ничего не сделать, потому что ум тут ничего не решает. Он не судья и не арбитр. Решает легкий щелчок в груди, зажигающий нездешний свет. Произошло, загорелось – и ничего уже не попишешь. Пусть она лживая, подлая, глупая – другой не нужно. С другой темно.
Превозмогая навалившуюся в одночасье сонливость, Павел Антонович снова покатил к столу, разложил перед собой листок и еще раз перечеркнул имя жены. Не было у него к ней света. И счастья с ней не было.
После вторых родов Катерина изрядно поправилась. Он всегда любил полных женщин, но ее полнота была тяжелой – не женской, а бабьей. Мальчики в детстве часто болели, и хлопот с ними хватало, а потому по вечерам с лица у жены не сходило выражение опустошенной усталости. Синицыну же годы прыти не убавили. Да и что это за годы? Тридцать – расцвет, разбег. Они уже перебрались в Подмосковье. Еще рывок – и головокружительная московская власть. Он был лучшим. Он во всем был первым. Он был примерным семьянином. (Да и как могло быть иначе, если после первого же его увлечения – легкого и скоротечного – он застал жену за слезным письмом его непосредственному начальнику…)
Но судьба зло посмеялась над ним. Землетрясение в Ашхабаде. За четыре тысячи километров на юге трясло, а у него в Подмосковье рушилось, сыпалось, как карточный домик, столичное сказочное благополучие.
