доброжелательного ментора, который пытается утихомирить дерущихся школьников, представляющих различные партии[326].
Даже политический союзник Керенского, меньшевик И. Г. Церетели, называл его впоследствии «беспартийным индивидуалистом» и утверждал, что министр был близок не к «социалистической среде», а к «демократической интеллигенции», державшейся на грани между двумя «демократиями» – социалистической, «советской», и «чисто буржуазной». Церетели также отмечал, что Керенский стремился играть роль «общенациональной фигуры», идеалом же его была внепартийная и надпартийная власть. По словам видного меньшевика, Керенский ценил номинальную связь с Советом, учитывая огромное влияние этой организации, но сознательно не желал связывать себя с Исполнительным комитетом Совета, считая, что, оставаясь на грани между «советскими» и «буржуазными» партиями, предстанет в глазах страны выразителем общенационального характера революции. Американский посол, описывавший расстановку сил во Временном правительстве, даже отмечал, что Керенский не является представителем какой-либо партии[327].
Дружественные Керенскому публицисты также иногда рассматривали его не как партийного вождя, а как надпартийного лидера. О. Леонидов писал о дореволюционных выступлениях политика: «…ни в одном… слове, ни в одном из брошенных Керенским лозунгов никогда не чувствовалось партийной узости, кружковского шаблона или тривиальности. Устами Керенского говорила сама правда, не знающая ни партии, ни фракции, из его речей кричала исступленным, истерическим криком задавленная народная совесть, искавшая выхода из тупиков и застенков»[328].
Впоследствии даже союзники политика не без критики оценивали его роль объединителя, хотя и признавали необходимость подобных действий. В сентябре 1917 года Церетели, характеризуя Керенского как «воплощение идеи коалиции», не без сожаления отмечал «непомерное усиление личного момента в управлении государством». Влиятельный лидер умеренных социалистов и убежденный сторонник коалиции мог подразумевать, что к этому времени роль Керенского была необычайно велика: наблюдалось отсутствие весомых организованных политических сил, которые могли бы институционально обеспечивать компромисс между «буржуазией» и «демократией», а это объективно способствовало востребованности авторитетного политика. Отталкиваясь от такой оценки, правый меньшевик А. Потресов констатировал, что этот личный момент, «воплощенный в Керенском, удовлетворял какой-то потребности русской революции, представлял – худо, хорошо ли – какое-то временное решение ее запутанных противоречий, был тем злом, которое должно было предупредить еще худшее зло. <…> Раздваивающаяся Россия хваталась за Керенского, за этот хрупкий индивидуальный мостик, который был перекинут между двумя сторонами…»[329]
Иными словами, но о том же писал позднее в своих воспоминаниях и В. М. Чернов:
Дело народа. 1917. 17 сентября; Воля народа. 1917. 19 сентября.
