говорил он, – это было бы так хорошо – прожить жизнь вместе, у ваших ног… обожая вас… Мы оба будем стары, так стары, что будем нюхать табак, и все-таки всегда будем любить друг друга. Да, да, да… Милая!..
Он не находил других слов, и эти слова, такие обыкновенные, становились в его устах величайшей лаской.
Он смотрел на меня, сложив руки. Потом мы рассуждали, потом он бросился к моим ногам, крича задыхающимся голосом, что я не могу его любить, как он меня любит, что это невозможно. Потом он захотел, чтобы мы признались друг другу в своем прошлом.
– О! Ваше прошлое, милостивый государь, меня не интересует.
– О! Скажите мне, сколько раз вы любили?
– Раз.
– Кого?
– Человека, которого я не знаю, которого я видела десять или двенадцать раз на улице, который не знает о моем существовании. Мне тогда было двенадцать лет, и я никогда с ним не говорила.
– Это сказка!
– Это правда!
– Но ведь это роман, фантазия; это невозможно, это тень какая-то!
– Да, но я чувствую, что не стыжусь этой любви и что он стал для меня чем-то вроде божества. Я ни с кем его не сравниваю и не нахожу ему никого достойного.
– Где же он?
– Да я не знаю. Очень далеко, он женат.
– Вот безумие!
И мой чудак Пьетро имел весьма недоверчивый и пренебрежительный вид.
– Да, это правда. И вот, я и люблю вас, но это уж не то.
– Я вам даю все мое сердце, а вы мне даете только половину своего, – говорил он.
– Не просите слишком многого и постарайтесь удовлетвориться.
– Но это ведь не все? Есть еще что-нибудь?
– Это все.
– Простите меня, но позвольте мне на этот раз вам не поверить. (Как вам понравится такая испорченность?!)
– Нужно верить правде.
– Не могу.
– Ну, тем хуже! – воскликнула я, рассердившись.
– Это превосходит мое понимание, – сказал он.
– Это потому, что вы очень испорчены.
– Может быть.
– Вы не верите тому, что я еще никогда не позволяла поцеловать себе руку?
– Простите, но я не верю.
– Сядьте подле меня, – говорю я, – поговорим и скажите мне все. И он рассказывает мне все, что ему говорили и что он говорил.
– Вы не рассердитесь? – говорит он.
– Я рассержусь только в том случае, если вы что-нибудь скроете от меня.
– Ну, так вот что! Вы понимаете, наша семья здесь очень известна…
– Да.
– А вы иностранцы в Риме.
– Что же из этого?
– Ну, так моя мать написала в Париж разным лицам.
– Это вполне естественно; что же обо мне говорят?
– Пока ничего. Но что бы там ни говорили, я буду вечно любить вас.
– Я не нуждаюсь в снисхождении…
– Теперь, – говорит он, – затруднение в религии.
– Да, в религии.
– О! –
