Syndy taivahaspäi kirbuou, Syndy taivahaspäi kirbuou. Kaco, se on Synnynmoan aigu, se ku tulou häi ga, enne Rozdestvoa se on Syndy. Synnyn leibeä pastettih. Synnyn leibäine. Mama meijän daaze oppi, Synnyn leibäizen pikkaraizen pastai i sit häi panou sen siitän libo sieglan peäl i panou – minä iče näin, kui häi roadau. I sen panou leibäizen sieglan peäl, sieglan panou kumalleh nengalei, n’äpinn’okkih i se punomahes lähtöy. Sen minä olen nähnyh. Mama sit sanou: “Suuri Syndy – syöttäizeni, jesli ku minä kuollen tämäl vuvvel, leibäine punoiteh. A ku en kuolle, leibäine älgäh punovukkah!“ Se rubieu rauku punomahes, sen minä olen nähnyh! “Suuri Syndy – syöttäine!“ – sanou… Se leibäine kai kroacki n’äpit hänen. Minä sanon: “Mama, ga sinä naverno…“ “En lekahuta, en lekahuta, en lekahuta!“ – aino lugou. Se sieglan peäl punoihes. Oppi häi sidä icceh kuolendoa, jo hänel 91 vuozi oli. Sit icceh kuolendoa: “Hätken elän! Täi vuvvel gu kuollen, sit leibäine punokkahes!“ Sieglan peäl, kumalleh sieglaizen panou, n’äppilöil nengaleite pidäy. Sen minä! A mi oli se Syndy, en tiije.
Leibäine se hot’ mustas, hot’ valgies jauhos pasta, pikkaraizen leibäizen, ei suurukkaizen pastoi. Synnyn leibäizekse sanottih sidä: Synnyn leibäine. Se pastettih, kos Syndy heityy, Syndy kos heityy moah. “Nygöi, – šanotah, – Synnynmoan aigu roih, Syndy heittyy!“ Jumalan tagoa ainos piettih, a ku lähtiettih kylvösty kylvämäh ennen, se leibäine ainos otettih keral. VilToi kylvämäh, Pyhä IlTakse sanottih: “Pyhä IlTu!“ A jumaloin tagoa piettih sidä leibästy. Synnyn leibäine, Pyhä IlTu, Pyhä IlTu. Leibästy Pyhä IlTakse. Pyhä IlTu häi jumal on toze. Kaco, minul on jumalaine, ikonaine, Pyhä IlTu on se. Leibäine se – Synnyn leibäine pastettih. A ku jumaloa maanitah – Pyhä IlTakse häi šanotah.
Syndy lähtöy, konzu se Veändöi lopeh, kaksi nedälie proijiu i Syndy lähtöy eäres. Da! Synnyn lettuu toze pastettih da nämii. Net oldih – riehtiläl pastettih hoikastu-hoikastu gu bumoagoa, sit vai lykittih, sanottih: “Synnyn letut nämä lähtöy!“ Se toze ennen Rozestvua, syödih niidy, syödih.
Vieristän da Veändöin aigah eigo lattieloi pesty, stoby jo oldas kai pestyt, stiraitut. Stoby ei roadoa sil aigoa nimidä, eigo lattieloi pestä eigo nimidä. Se scitaitih Veändöin aigu. Ainos häi reähkeä ennen varattih! Ennen vet’ reähkeä varattih!
Земля Сюндю есть, есть! Сюндю слушают. Я, конечно, не ходила Сюндю слушать. А раньше слушали. В тот день не надо смеяться, не надо матюгаться, не надо ничего лишнего делать. Берут сковородник, круг обведут и ложатся на снег, будто бы тогда Сюндю придет: узнают, когда женихи придут да что слышно. Если у кого кто-то умрет, то там слышен плач, плачут. А если кто замуж выйдет, то слышно колокольчики, едут с бубенцами – значит, свадьба будет, замуж выйдет. Это я тоже слышала, но я никуда на такие дела не ходила… Пойдут на озеро или на улицу куда, когда люди все утихнут, сковородник возьмут и обведут круг, а что говорят – не знаю.
Не знаю, кто это Сюндю. Сюндю называют, все время говорят: Сюндю с неба падает, Сюндю с неба падает. Смотри, это время земли Сюндю, когда он приходит, Сюндю раньше Рождества. Хлеб Сюндю пекли. Хлебец Сюндю. Мама моя даже гадала: хлебец Сюндю маленький испечет и положит его на сито – я сама видела, как она делала. Положит этот хлебец на сито, сито перевернет так, держит на кончиках пальцев – и хлебец закрутится. Это я видела. Мама так говорила: «Великий Сюндю-кормилец, если я умру в этом году, пусть хлебец крутится. А если не умру, пусть хлебец не крутится!» Он как закрутится! Это я сама видела! «Великий Сюндю- кормилец!» – говорит… Этот хлебец даже скрипел на пальцах ее. Я говорю: «Мама, дак ты, наверно…» «Не трогаю, не трогаю, не трогаю», – все повторяет. А он на сите крутился. Гадала она о своей смерти, ей уже 91 год был. Вот и о своей смерти: «Долго живу! Если умру в этом году, пусть хлебец крутится!» На сите, перевернет сито и на кончиках пальцев держит так. Я сама видела! А кто такой Сюндю, не знаю.
Хлебец этот хоть из черной, хоть из белой муки испеки. Маленький хлебец, небольшой пекла. Хлебцем Сюндю его называли: хлебец Сюндю. Его пекли, когда Сюндю спускается, Сюндю когда на землю нисходит. «Теперь, – говорят, – время [пребывания на] земле Сюндю будет, Сюндю нисходит». За иконами хлебец всё время держали, а когда сеять шли, всё время этот хлебец с собой брали. Когда зерновые сеяли, Святым Ильей называли: «Святой Илья!» А за иконами держали этот хлебец. Хлебец Сюндю, Святой Илья, Святой Илья. Хлебец – Святым Ильей. Святой Илья – ведь тоже бог. Посмотри, у меня есть боженька, иконка, это Святой Илья. Хлебец этот, хлебец Сюндю, пекли. А когда Бога упоминают, Святым Ильей ведь называют.
Сюндю уходит, когда Святки
