перепугала! – проговорил, успокоившись.
А ей совсем не было смешно. Она была в ужасе. И когда он позволил ей, наконец, заняться его ногами, она едва не разрыдалась – те были совершенно белые, с едва заметными мраморными разводами. Клементина пыталась согреть их – обнимала ладонями, отогревала смоченной в тёплой воде тканью.
Леру гнал её от себя.
Пока ноги отходили, с трудом сдерживал крик. Рычал, стонал. Требовал вина, водки.
– Дай что-нибудь выпить!
Клементина подала ему отвар из коры вяза, он отшвырнул котелок от себя – ну не эту же дрянь!
– Уйди! Бога ради, уйди! – кричал. – И забери ребёнка!
Она прижимала к себе Вик. Смотрела на него – ни помочь не могла, ни утешить.
Потом он успокоился как будто, ей показалось – заснул.
Через какое-то время подскочил на ложе:
– Займись мясом. Надо коптить. Вялить. Надо есть. Тебе и девочке надо есть.
Она не сразу поняла, что он бредит.
*
Следующие дни Клементина теперь помнила плохо. Почти совсем не помнила. Они протекали незаметно – она не спала толком. Путала день с ночью. Случалось, засыпала рядом с Вик – ненадолго. Спала неглубоко. Стоило застонать Леру, поднималась. Садилась возле, обтирала влажным лицо, поила.
Он горел. Почти бесконечно что-то невнятно шептал. Иногда подскакивал на постели, бессмысленно таращил глаза.
Когда Леру приходил в себя, Клементина пыталась его накормить. Поила бульоном, нарезала мелкими кусками мясо. Бульоны он пил. От мяса отворачивался:
– Не могу. Потом.
Она кормила Вик. Сама ела с каждым днём все меньше – не было ни сил, ни аппетита. От мяса, тушенного без соли, без бобов, без овощей её мутило.
Временами Клементина выходила наружу – собирала сосновые иглы. Приносила домой.
Жевала их – терпкая кислота доставляла ей удовольствие, как будто немного приводила в чувство. Для Вик и Леру она готовила из игл отвар. Почти насильно вливала его в ребёнка и мужчину. Они отказывались пить. Она настаивала, заставляла.
Жар и кашель продолжали терзать Леру. Большую часть дня он находился в забытьи. Приходил в себя ненадолго. Открывал глаза. Приподнимался на локтях, иногда садился. Клементина, глядя на него, пугалась – таким покладистым и тихим был он в эти короткие промежутки прояснённого сознания.
В одно из своих «возвращений» он посмотрел на неё с такой нежностью, что Клементина не удержалась: опустилась на колени у его ложа, разрыдалась, уткнувшись носом ему в грудь. Он положил ей руку на спину.
– Ну-ну, – сказал тихо. – Брось. Не реви. Зато я принёс еды. Не так много, как собирался. Но я схожу ещё. Я оставил мешок на дереве. Не очень далеко. Вот отлежусь немного. Дай мне только отлежаться.
Она подняла к нему лицо. Он улыбнулся.
– Ты
