style="font-size:15px;"> Тот взглянул на него удивлённо:
– Разумеется. Неужели вы бы не осмелились?
*
Кажется, и епископа теперь интересовал этот же вопрос.
Монсеньор де Лаваль смотрел на Филиппа внимательно.
– Вы в самом деле готовы защищать эту точку зрения перед нашим королём? – спросил мягко. – И вы уверены, что его величество одобрит заключение мира с ирокезами, если такового нам удастся добиться?
Филипп посмотрел в глаза епископу. Решил быть честным.
– Нет, – ответил. – Не уверен. Но довести информацию о необходимости этого до его величества готов.
Произнеся последнее, он нахмурился едва заметно.
Филипп чувствовал себя ненадёжно – как если бы шагал теперь по морскому берегу, по зыбкому, насыщенному водой песку. Остановись только – и песок затянет тебя вовнутрь, поглотит – не из злобы, а из одной своей природы.
Он по-прежнему не был до конца убеждён в правильности выбранного решения. И понимал, что, предпочитая теперь одну точку зрения другой, выбирает не только между войной и миром, но между королём и другом. И это, второе, было для него мучительнее и… важнее первого. Не будь здесь Мориньера, не окажись тот в непростом, больше того, опасном положении человека, попавшего в опалу, не настаивай тот теперь на непременном заключении мира с ирокезами… Не объяви Мориньер о своём безоговорочном стремлении идти в этом решении до конца и столь же безоговорочном намерении поставить его величество об этом в известность, Филипп предпочёл бы скорее броситься в битву и умереть, нежели противиться королевским ожиданиям.
Но сделав выбор, он больше не колебался:
– Когда придёт время говорить с его величеством, я сделаю всё от меня зависящее, – повторил он, понимая, что пауза затянулась.
Прелат кивнул, устало прикрыл глаза:
– Простите. Я обещал вам приятный вечер, а сам между тем не даю вам ни малейшей возможности отвлечься от проблем.
Филипп улыбнулся – принял извинения. Заговорил о холодной зиме, вспомнил пару забавных историй, пересказанных ему камердинером. Епископ ответил ему не слишком весёлым анекдотом из жизни мальчиков-певчих, коснулся приближающегося поста.
Они безуспешно пытались сменить тему. Но разговор так или иначе сворачивал в прежнее русло. Наконец, оба смирились.
Продолжили говорить за ужином. Ели медленно. Переговаривались, перебрасывались репликами. Не спорили – спорить было не о чем. Выстраивали беседу: обменивались взглядами, определяли позиции. Потом – уже за десертом – смолкли. Какое-то время устало ковыряли ложками в вазочках, заполненных великолепным бланманже.
Наконец снова заговорил епископ. Опять делился впечатлениями, рассказывал истории. В какой-то момент коснулся в очередной раз последнего заседания:
