Раскрывая телеграмму одной рукой, другой она указала Ване на две трехлитровых, закрытых пластмассовой крышкой, стеклянные банки. В одной была свежая сметана, а в другой – творог. Иван легко взял банки за крышки, и сказав:
«Спасибочки, Люба!» направился к мотоциклу. Там он уложил аккуратно банки в коляску. Дернул ногой педаль зажигания, прибавил газу, лихо развернулся… и через минуту его и след простыл! Две Любы стояли на террасе. Старшая читая телеграмму, а младшая с тревогой заглядывая ей в лицо, крепко прижалась к ней, обхватив за талию…
«Люба! – начала серьезным тоном баба Люба, прочитав телеграмму, и повернувшись лицом к девушке, – у вас с Сергеем как? Как у Володи с Катей, или…»
Люба еще больше погрузилась в болото липкой тревоги, не находя объяснение своему состоянию, но чувствуя какую-то вину неизвестно, перед кем… Глядя бабе Любе в глаза, инстинктивно протянула руку к телеграмме, при этом твердо сказала:
«Я его люблю. Он меня любит… Мы не „гуляем“…» Баба Люба протянула ей телеграмму, очень тяжело вздохнула, и сказала:
«Сегодня же сделай ему предложение… Здесь он родился, здесь и… женится! Но, сначала ЗАГС, а потом Церковь…»
Люба ее не слышала. Она читала:
«Я в Ленинграде. Ни обид, ни сожалений, – ничего! Справка о разводе на комоде под пепельницей. Надеюсь, что мы никогда не увидимся. Твоих детей у меня нет. У меня – мои дети. Думаю, что все поймешь правильно! Желаю удачи в волчьей охоте… Валерия»…
…Маленькая Люба вопросительно смотрела на большую Любу. Та молчала. Взяв телеграмму из рук Любы, она обняла ее за плечи, и они сели на скамейку. Сколько они сидели – неизвестно. Ни одного слова проронено не было. Не было и вздохов. Дыхание обеих женщин было легкое, свободное и в ритм…
Выползать из своих комнат жильцы стали один за другим около 17 часов. И, в одних купальных костюмах. Кто бежал, кто шел на речку, но каждый с тюбиком зубной пасты и с зубной щеткой. Старики не отставали от молодежи.
«Ты, что и бриться собрался?» – спросил Фруентова Всеволод Петрович.
«Не могу с щетиной. Привык. Чувствую себя не чистым, если не побреюсь!»
«А-а! – протянул Всеволод Петрович и добавил – а не начать ли мне с сегодняшнего дня вообще не бриться! Хватит молодиться. Я дед. А русские деды должны быть с бородой!»
«Согласен! Но если я отпущу бороду, я потеряю свое лицо!»
«А разве плохо, что твоя зловещая улыбка за волосами исчезнет?»
«Это не просто улыбка! Это память о Войне. О молодости… Я вот такой чувствую себя молодым, ловким, и не одиноким! Я остаюсь в полку…»
«У тебя какое-то обостренная память… А я вот чувствую себя таежником, звероловом… Война – в прошлом!» «Jedem das Seine» (каждому свое) – сказал Николай Константинович.
«Нет, правильнее будет: „Suum cuique“ (всякому его). А, точнее – „τὸ τὰ αὑτοῦ πράττειν καὶ μὴ πολυπραγμονεῖν
