тературы нашей. Ученый Буле, коего Европейская знаменитость служила украшением Московскому университету, был в сем журнале нагло выставлен на посмеяние, конечно не ему обратившееся с бесславие. Дмитриев, Карамзин, Жуковский поочередно расплачивались в нем за уважение, приобретенное ими от просвещенных соотечественников. Внесенный, не по заслугам моим, в сей список почетной опалы, должен я по крайней мере признаться, что мне не отказано в утешении благородного сотоварищества, и такое утешение принимаю с благодарностию. К тому же прибавить можно, что если бы и в самом деле оскорбления Вестника Европы были оскорбительны, то не мне бы, оставляющему их без уважения, прилично было хвалиться твердостию и великодушием. Мое послание Каченовскому, вероятно уже забытое ныне большею частию публики, но может быть еще одному из читателей моих памятное, дает мне возможность ждать еще долго совершенной отплаты и беспечно жить на чужой счет. Могло бы встретиться еще и другое предупреждение не в пользу моего беспристрастия; но и его опровергнуть не трудно. Понимаю, что связи мои с писателем, коего возвышенная слава служит любимою целию холостым зарядам Вестника Европы, могут иных заставить думать, что мое участие в этой литературной распре не совсем чуждо пристрастия. Но с другой стороны, как полагать, что человек, презирающий за себя все личные (правда, ничтожные) оскорбления, не будет уметь презреть их за человека, который от всех потаенных покушений бессильной и неловкой злости огражден признательностию отечества и уважением Европы? Нет! не хочу верить, чтобы люди благомыслящие остановились на таком подозрении; они не назовут меня неуместным защитником писателя, который не имеет нужды в посторонней защите и всегда отвечал едиными трудами долговечными на поденные и однодневные скороспелки критики неосновательной и пристрастной. Путь сего писателя означен блестящею браздою в области словесности нашей. Нравственность его так-же известна, как и его дарования. Возвышенный духом, правилами и образованностию, умел он дойти до цели благородной без состязания и уловок, часто унижавших и знаменитейших победителей. Пример его должен быть поучителен для тех, которые умеют его постигнуть. Смело обнажаю свое мнение пред светом; ибо знаю, что оно уже заранее оправдано голосом просвещенного большинства и что во мне чувство привязанности сливается с возвышенным чувством гордости народной. Нет! если при всех причинах, осуждающих меня на молчание, я прерываю оное, то единственно от невольного движения негодования, которое увлекает нас на защиту истины, нагло искажаемой умствованиями и предрассудками присяжных лжеучителей. Пользуясь апатиею нашего общественного мнения, наносят они ему безнаказанные удары и торжествуют про себя победу, никем неоспориваемую. Не бесполезно, кажется, призывать иногда к суду общественному сих мнимых торжествователей и делать беспристрастную оценку трофеям, слишком легко добываемым. На этот раз осмеливаюсь взять на себя сию обязанность. После сего длинного и вынужденного обстоятельствами предисловия, приступлю к делу.
Статьи, помещенные в 13, 14 и 19 №№ Вестника Европы, на страницах 23-39 и 183-203, заслуживают по многим отношениям особенное внимание. – В нашей словесности, где писатели на перечет, где известны приемы, замашки и так сказать почерк каждого, нетрудно угадать сочинителя по слогу, хотя под сочинением его и нет подписи. Хочу по крайней мере перед публикою похвастаться догадливостию и спешу скорее, пока не проведали[1], открыть ей, что упомянутые статьи писаны Лужницким старцем. А кто этот Лужницкий старец, о том знает тот, кому известна редакция Вестника Европы. Странно, что сей неизвестный знакомец, оскорбляя живых писателей, и между прочими г. Греча, отражающего его открыто, упорствует не объявлять своего имени и хочет еще уверить публику, что он из уважения в ней не называет себя[2]. Забавное уважение!
Статьи, напечатанные в означенных №№ Вестника Европы, могут разделиться на два разряда. Одна часть замечаний относится вообще в нашей литературе; другая собственно к книге г-на Греча. Придержимся и мы сего разделения.
Можно было надеяться, что распря за наш язык давно прекращена. Некоторые из противоборцев остались, может быть, тайно при своем мнении; но господствующее и так сказать народное литературное исповедание было у всех одинаково, за исключением, разумеется, различия дарований. Г. неизвестному знакомцу, или Г. М. И., захотелось из под пепла потухших распрей вынесть пламя древней вражды. Будем надеяться, что от покушений его он один только обожжется, но не вспыхнет новая продолжительная брань. Он не вовремя взялся за это дело. Наш век требует мыслей, а не схоластического прения о словах. Дань уважения писателю заслуженному принесена была высшим святилищем народного просвещения в глазах внимательной России. Торжественный пример благородного праводушие мог бы, кажется, образумить и пристыдить упорнейшее ослепление; но на иных людей всякой изящный пример бессилен, всякое словесное убеждение недействительно. Запоздалые во всем, они, прицепившись к одному мнению, держатся за него и тогда, когда оно уже пало и отброшено даже теми, которые его некогда поддерживали и тем придавали
Название одной Русской комедии.
Если бы сей критик довольствовался одним ученым и дельным разбором, то мог бы он, конечно, из скромности остаться в неизвествости; но в статьях своих
