местности, принципиально отличной от тех, где уже проложены тропы.
Однако теперь на помощь пришли все мои долгие мысленные путешествия. И благодаря этому всего за четыре месяца, в которые вошел и месяц отпуска, когда, пользуясь тем, что не надо ездить в институт, я работал не разгибаясь по пятнадцать, а то и по семнадцать часов в сутки, мне удалось проложить свою тропу. Иначе говоря, я нашел решение той самой задачи, перед которой спасовал в свое время сам Ренч и один из известных американских коллег.
Хорошо помню тот воскресный сентябрьский вечер, когда была поставлена точка и когда в самом низу исчерканной страницы из-под моей ручки родилась на свет формула – такая элегантная и красивая, что я не удержался и даже погладил ее, ощутив под пальцами бугры и впадины, выдавленные шариковым стержнем на бумажном листе.
Потом какая-то сила, словно пружиной, подбросила меня вверх. Я не то чтобы встал со стула, а выпрыгнул над ним и быстрым шагом прошелся по комнате, вдруг ощутив, какой в ней серый, застоявшийся, прокуренный воздух. Я бросился к окну, распахнул во всю ширину створку. На улице была чернильная темнота, которую едва раздвигали неоновые фонари. Лил дождь, и длинные его струи то и дело просверкивали стрелами в шарах фонарного света. Я с наслаждением втягивал в легкие уличную свежесть и сырость. Но этого мне показалось мало – и, опершись руками на подоконник, я выставил под дождь голову. Так и стоял, разглядывая с высоты своего седьмого этажа улицу с редкими торопливыми прохожими и огоньками машин, наслаждаясь ударами капель о разгоряченное лицо, чувствуя, как мокнут волосы, руки, рубаха.
Мать, видимо, услыхав мои шаги, крикнула из-за стены:
– Юра, может, наконец, поужинаем?
И только тут я вспомнил о ней. Даже мать еще не знает, что произошло совсем рядом, в нескольких шагах от нее!
Я отскочил от окна, смаху рванул дверь и, одним прыжком пролетев крошечный наш коридорчик, снарядом ворвался в комнату матери.
Она сняла очки, откинула книгу, поднялась мне навстречу с кресла.
– Господи, что с тобой, Юра? Ты мокрый как мышонок!
В голубом толстом свитере, в узеньких эластичных брючках, маленькая, ладная, крепенькая, еще совсем молодая на вид, она была удивительно хороша сейчас, вся отдавшаяся чувству тревоги за своего такого огромного и такого беспомощного, по ее представлению, сына.
– Матушка-голубушка! Матушка-голубушка! – крикнул я и бросился к ней, подхватил за локти и поднял вверх на вытянутые руки.
– Пусти сейчас же! – взвизгнула мать, болтая ногами. – Наградил бог сумасшедшим сыном. Пусти! Я же тебе не штанга!
– Матушка-голубушка! – подняв к ней лицо, завопил я дребезжащим голосом, который мне самому показался чужим. – Финита ля комедия. Точка. Финис коронат опус.
– Болотный вариант? – спросила она, сверкнув на меня сверху глазами. Она всегда была полностью в курсе моих
