его или не спасать? – заговорил он как бы с самим собой. – Ну, ладно, – сказал он, точно на что-то решившись.
Валера открыл шкаф, достал оттуда старые папины кальсоны и начал их штанины крепко прикручивать к моим рукам.
– Ты что делаешь? Зачем это?
– Вопросы здесь задаю я, – жестко сказал Валера где-то слышанную мной фразу. У него был очень решительный, я бы даже сказал свирепый вид, и я на мгновение отдался в его власть. Проклятая дверь продолжала громко скрипеть, как настежь открытая. Защиты мне не было ниоткуда. Валера толкнул меня в сторону окна.
– Лезь в окно. Повисишь там немного снаружи, а я буду тебя держать до тех пор, пока не уйдут воры.
– Аха-ха, – захныкал я. – Еще брат называется. А если ты не удержишь? А если кальсоны оборвутся? Что ж мне, лететь с четвертого этажа, пока не расколошматюсь?
Я вспомнил, как лежала на асфальте, тяжело хрипя, упавшая с восьмого этажа серая кошка. Недолго она хрипела.
– И потом я вы-со-ты бо-ю-юсь, – ревел я уже вовсю, не стесняясь. Запястьям моим было очень больно. Чувствовал я, что здесь не спасением пахнет, а снова страшным издевательством.
– Не дам тебе никаких денег, – обозлился я.
– Ну-ну, – сказал Валера, погладив меня по голове, – мы же братья.
Я хорошо знал эту его манеру замазывать свою жестокость притворной лаской или даже подачкой. Я хорошо знал, что это притворство, но всегда соглашался принимать его за подлинное сожаление или сочувствие. Потому что, во-первых, оно означало, что боевые действия на сегодня закончились. Ну, и конечно, сказывалась некоторая жид-коватость моего характера. Мишка Керзнер, бывало, всегда, как заврется, обращается ко мне за поддержкой: «Вот Вовик не даст соврать. Скажи им». При этом он не просто просит ему подыграть, а странное дело – требует засвидетельствовать вранье, как правду. Это всякий раз застает меня врасплох. С неопределенной гримасой полуутверждения-полуотрицания я повожу плечами и головой, не говоря ни одного слова, и мне страшно неловко за себя и за Мишку.
– Ну вот что, – сказал Валера, – тут должен быть какой-то выход. Точно – есть! Полезай-ка в диван, а я на него сяду. Никто и не догадается, что ты там.
– А воры? Ты им не протрепешься, что я в диване?
– Говорят тебе лезь, не протреплюсь. Может быть, не протреплюсь. Если будешь тихо сидеть.
Он поднял сиденье дивана, и я с отвращением и некоторым ужасом залез в его чрево. В диване хранились пожелтевшие траурные газеты, оставшиеся со смерти Сталина, которых я все еще… как бы это помягче сказать, – недолюбливал. Валера надвинул сиденье и с силой сел на него, у меня в диване стало темно и очень душно. Зато здесь совсем не было слышно скрипа входной двери. Первое время я еще пытался как-то не соприкасаться с гробовыми газетами, изо всех сил стараясь зависнуть над ними, но скоро устал и смирился. Вся внутренность дивана была засыпана мамой порошком от клопов. Я всегда как-то инстинктивно избегал химических запахов.
Если от нашего дома пройти по мостику через железную дорогу, потом перейти на другую
