впереди раздался истошный женский вопль. В туже секунду мама стала выдергивать меня из людской массы назад. Впереди ощущалась гигантская все и вся засасывающая воронка, в которую несло хотевших и нехотевших. Потом мама обняла меня, чтобы дергать за руку вместе со мной. А то так недолго и оторвать руку. И снова дергала меня мама, дергала, дергала. В поту и азарте, вся красная, она одна боролась с этой болотной засасывающей трясиной и по миллиметру, по сантиметру выдергивала и выдергивала меня назад. Откуда-то спереди раздавались совсем уже душераздирающие крики и стоны. Трудно, медленно, долго и больно мама отвоевывала меня у смерти для жизни. Мама выдергивала меня, выдергивала, выдергивала. В какой-то момент я почувствовал, что толпа разула меня полностью. Сначала, когда мне на босые ноги наступали, я еще ойкал, но позже, помогая всем телом и душой маме вырвать меня, я вообще перестал обращать внимание на такие мелочи. По маминой руке и по всей моей доброй маме я вдруг почувствовал, что ей стало легче вытаскивать меня. Но все еще мы с ней были одно целое и находились в данную минуту, в этом месте целиком. Я не мог, например, думать и тревожиться за тех, чьи страшные крики все еще долетали до нас. Тогда бы нас, наверное, унесло в эту воронку.
И, наконец, такая страшная, засасывающая людская масса враз поредела, и мы оказались на свободе.
– Чтой-то, мам? – спрашивал я почти бессмысленно. – Чтой-то?
Мама только плакала и целовала меня:
– Ты ж мое чадо! Ты ж мое дитятко!..
Потом мама заметила, что я – босой и схватила мои ступни своими руками, чтобы согреть их. Еще потом мама попросила одного мужика:
– Товарищ, у вас не будет ножа? Только на минуту.
– А ты что, – ответил тот, – не дошла? Не захотела проститься с дорогим товарищем Сталиным?
Ох, не на ту он напал. Надо же знать мою маму. Она ему так врезала:
– Соплив ты, учить меня. Иди отсюда, пока я тебя в милицию не сдала, контра.
Мужик плюнул, но как-то так аккуратно плюнул, без сердца. Плюнул и в сторонку отошел.
Мама сняла с меня шарф и, надорвав его зубами, разорвала на две части. Из половинок шарфа она сделала мне обмотки, и мы с ней пошли. Когда мы повернули с Цветного бульвара на Садовое кольцо, оказалось, что движение по кольцу уже пустили. И наши троллейбусы, абсолютно пустые, идут один за другим сплошной вереницей. Уже дома прежде всего мама напоила меня вкуснейшим чаем с малиновым вареньем.
Папа с меловым лицом сказал только одну фразу:
– Зое, я думал, ты умная женщина…
Мама впервые ничего не ответила. У нее были страшные, виноватые глаза.
У меня иногда такое впечатление, что папа вообще не знает замечательных, высших свойств мамы. Как будто они шапочно, едва-едва знакомы. И главное, я не могу, не умею ему объяснить, что мама очень, очень хорошая. Нет, что она красивая – это он и сам знает, а вот что хорошая…
Что
