махалаи исче-
зла вдали,
тайной
из Джеммахала:
джеммахали,
джеммахали.
Чикал чикалкой Чикалкин
Я скакал верхом на палке,
совершая поворот…
Чикал чикалкой Чикалкин
и начикал много фот.
Вот:
Дядя Петя с тётей Маней,
как два крепеньких груздя.
Дядя Петя тётю Маню
обнимает за грудя.
Чтобы чётко был в ответе
за разбитые часы,
тётя Маня дядю Петю
поднимает за трусы.
Беспризорник Бобик лает,
чешет лапой вшивый бок.
Пацаны в очко играют —
веет лёгкий матерок.
Вадик бабушку Ларису
вдруг о чём-то попросил,
потихонечку описал
и песочком пригасил.
Я скачу, – а как иначе!
Гордо выпятив живот,
дядя Гриша тоже скачет
за пловчихою и ржёт.
И на этом светлом фоне,
отряхнувшись от утрат,
дядя Моня с тётей Соней
поглощают лимонад.
Муравьи зашевелились:
заползают за трусы…
Из кустов Карандашвили
наблюдает за Люси.
И глаза горят, как угли —
ослепительны до слёз…
Девки скользкие, как угри.
Парни мокрые, как хвост.
Смех и крики: воздух плещет
от восторга над прудом…
Из стакана водку хлещет
с Огурцовым управдом.
Прошлый век. И полдень жаркий.
Пятьдесят какой-то год.
Чикал чикалкой Чикалкин
и начикал много фот.
Рукопись вторая. Новые плебейские песни
Трубка и пастернак
Это слово
мне открыл
во всей красоте
одинокий дачник,
который снимал
в середине девяностых
деревянную развалюху
с печкой.
– Послушай, соседушко! —
кричал он через забор.
Его удивительная речь:
восторженно-интонационная,
с паузами и ударениями,
была сказочной.
Слышалось —
сосед и душка,
и относилось
не только ко мне,
но и ко всему миру:
к деревьям, к цветам,
к летнему ветерку,
к заходящему солнцу,
к вечерним комарам…
Соседушко!
С Осей седой
еду до ушка: —
как сказал бы
Хлебников.
Старую
скрипучую калитку
он звал
«Марья Семеновна».
У сосен на участке
были имена: Иван,
Степан, Митрофан…
Цветы —
имена женские:
Виолетта, Луиза,
Маргарита…
Одинокий лопух
у забора
«Спиридон Евграфович».
Беременная кошка —
«Филисандровна».
Козу
