тепло, а иногдавыдавались и жаркие дни.
На Медовый Спас
Бедный Поэт
сидел у памятника
и потихоньку
сочинял сонет
«Над Ратушей проплыли облака».
На площади было тихо:
ворковали голуби,
воды фонтана пели
торжественную песню,
и только два оболтуса —
конопатые отпрыски
кондитера Любке —
горланили во всю мощь
папину песню:
«Тройе либе бис пум грабе…»
и швыряли в Поэта
огрызками яблок…
Подъехал автобус,
и из него вышла
девушка с цветами.
Из автобуса вышли
и другие люди, но
Поэт увидел только её:
в лёгком голубом платье,
с букетиком сине-рыжих цветов,
вся солнечно-загорелая,
она сама была
словно прекрасный цветок.
Стоит только
один раз
взглянуть на неё —
и ты в её власти.
Во власти красоты!
А уж если
она улыбнется Вам,
то Вы, как единороги,
становитесь на колени
и целуете её босоножки.
Стоит увидеть
её один раз —
и хранишь образ
всю жизнь,
словно последнюю спичку
в непролазной тайге.
Возле неё,
как шмель,
вертелся и жужжал
длинноносый субъект
с острыми глазками…
– Добже!
– Добже, пани Эльжбетта.
Она отмахнулась от него,
как от насекомого,
и пошла к памятнику.
Она посмотрела на Франсуа,
подмигнула ему
и рассмеялась
звонким смехом —
степным колокольчиком.
Она погладила кошку,
и Крошка Доррит
изящно
выгнула спинку.
– Сколько стоит? —
она взяла книжку.
– Один поцелуй, —
сказал Бедный Поэт
и нахмурился.
Смотреть так близко
в её синие глаза
было невозможно —
пропадёшь навсегда…
Она нагнулась
и поцеловала Поэта,
и этот
влажный поцелуй
долго-долго
оставался
на его губах.
Она уходила,
но потом вернулась,
поцеловала цветы
и протянула их Поэту.
Всё! Финита!
Ох, уж эти полячки!
Вспомните гоголевского Андрия,
вспомните пушкинскую
Марину Мнишек,
и вы поймете,
что нет прекраснее
на этом белом свете
польской колдовской красоты!
Автобус уехал…
И, видя печальное
лицо Поэта,
Крошка Доррит
обняла его
обеими лапами за шею
и прижалась мордочкой
к его кадыку.
3.
Прошло полгода…
И вот,
как-то
