а я возьми да про тебя расскажи, так они очень заинтересовались, спрашивают, не согласился бы ты выступить у них на вечере, поведать миру о стволовых клетках?
Алексей пожал плечами.
– Не знаю даже. Мне, конечно, не сложно. А что, кроме меня некому поведать миру о стволовых клетках?
– Наверняка есть кому и кроме тебя, – сказал Антон, – но они знают только тебя. Потому что я им про тебя рассказал, – сокрушенно вздохнул он.
– А когда это надо?
– Да сам пока не знаю. Они позвонят. Но, думаю, не раньше сентября.
– А у тебя-то с ними что? – поинтересовался Алексей.
– Так, делища, – туманно ответил Антон и как-то странно поморщился.
– Имей только в виду, – предупредил Алексей, – что раньше начала сентября у меня и не получится.
Он предложил было Антону поехать в заповедник за компанию, но Антон собирался на съемки куда-то в Оренбургскую область. В кассе около метро Алексей купил себе билет до Поворино с наценкой – на вокзал тащиться не хотелось. Старый свой рюкзак он обнаружил на балконе и долго приводил его в порядок – сначала пропылесосил, а потом еще протирал мокрой тряпкой. Тряпка нашлась тут же – обрывок фиолетовой материи. Он не сразу сообразил, что это такое, но, обнаружив на ткани остатки белой краски, с удивлением понял. Глядя на транспарант, превратившийся в тряпку, он вспомнил тот грандиозный митинг в феврале 89-го, когда, казалось, вся Москва вышла на улицы. Во всяком случае, такое скопление людей ему приходилось видеть только в революционной кинохронике, и даже тучные майские демонстрации как-то меркли перед этой стихией. Садовое кольцо от «Парка культуры» до площади Восстания было заполнено людьми, и даже переулки были забиты, и эти ручьи впадали в живую, движущуюся, медлительную и мощную в этой медлительности реку, над которой реяли флаги и колыхались транспаранты. Этот, обрывком которого протирал он сейчас рюкзак, оказался там одним из самых больших. Материю принесла Кира, краску – они с Федей, студентом-филологом из соседнего дома, и всю ночь выводили белым по фиолетовому какое-то гордое, крылатое требование к Коммунистической партии Советского Союза: «Вся власть Советам!», или что-то подобное, он даже уже не мог точно его восстановить, помнил лишь приблизительный смысл. И вспоминался молодой вождь Народного фронта с таким открытым, немного грустным в своей скорбящей честности лицом, с такой славной «освободительной» фамилией, словно нарочно придуманной для этих ликующих событий, воскрешавшей в памяти интеллигентных демонстрантов всю цепочку борцов за свободу и заставлявшей даже усматривать в этом некий особый знак, – вспомнилось, как молодой вождь, завершив свою речь, крикнул с трибуны в избытке чувств: «Дорогие мои, у меня сегодня день рождения!», и как толпа отвечала восторженным гулом, и как все вокруг были счастливы, едины и праведны, и даже милиции из жиденького оцепления передавалось это праздничное настроение почти уже сбывшихся надежд.
А потом, через несколько лет, молодой вождь, будучи советником
