ровным, лишь иногда нервически звенящим в самых болезненных для него местах голосом:
– Так вот. Анастасия буквально бросилась к нам и каким-то пронзительным, но одновременно очень грубым и пошлым голосом, как кричат обыкновенно торговки на вашем русском базаре, стала что-то требовать от подруги Н. Я понял только, что она добивалась, чтобы та оставила меня в покое, иначе… тут были какие-то угрозы, ещё какие-то слова, которые я потом хотел посмотреть в словаре, но забыл. В этот момент на меня она вообще не обращала внимания. Я стоял, как с плевками на лице. Потом она выкрикнула, чтобы подруга Н. не обольщалась насчёт того, что у неё всё на месте, и все немыслимые позы, в которых находились разнузданные женоподобные монстры на неоэкспрессионистических картинах Н. были списаны с натуры с неё, Анастасии… Провожаемые сочувственными взглядами и язвительными перешёптываниями, мы покинули вечеринку. Дома она опять валялась у меня в ногах, унизительно прося прощения за то, что она такая бестактная, базарная и теперь ещё (да-да, ты должен это знать – такая развратная!). Когда я немного успокоился, и дрожащими руками взял рукопись, чтобы заняться ею за своим столом в кабинете, она подошла ко мне, и со знанием дела, обыденным голосом сказала, что её удивляет, почему после таких невыносимых переживаний я не возьму бутылку водки, или виски, или, на худой конец, пятновыводителя и не нажрусь как свинья, и не изобью её. Тогда ещё я считал, что моя мечта не окончательно умерла, что она живёт где-то в ней, может быть, только очень глубоко. Поэтому я послушался, взял бутылку виски, как следует нажрался и избил её, используя боксёрские приёмы своей студенческой юности.
– Молодец, Джонни! – в восхищении крикнул из своего угла Голубцов, – вот это нормально, так с ними и надо, с этими сучками.
– Так продолжалось ещё полгода: все эти разгорающиеся страсти, этот позор, эти унижения, эти валяния в ногах, эти пьянки, это битьё. И только потом я понял, – бесстрастным, монотонным голосом продолжал Лэмб, – что всё, чего она от меня добивается, будет, в конце концов, сводиться лишь к тому, что какой-нибудь такой хрен, – он с брезгливым недоумением посмотрел на Голубцова, – в подъезде, в пивной, здесь, в вагоне-ресторане или на церковной паперти скажет тебе: парень, это нормально, ты молодец, так с ними и надо, по-настоящему, по-русски… Так я познал русскую любовь, – заключил он с горькой иронией.
– И это всё? – нейтрально спросил я.
– Как же, всё! Самого остренького, самого деликатесного не рассказал. Пожадничали, сэр! – нагло крикнул Голубцов, которому самому не терпелось рассказать продолжение скандальной истории.
– Для меня – всё, – невозмутимо, но со злой гримасой сжав зубы, ответил Лэмб. – Далее, если хотите узнать – прочтёте в газетах. А впрочем, суть такова: когда я перестал нажираться, бить Анастасию, вообще реагировать на её выходки, она стала доходить
