мне вся эта достоевщина, что мне в ней? Я тоже игрок, как и Фёдор Михайлович, но трезвый, расчётливый игрок. Я всегда, ещё в юности, смеялся над Достоевким – над игроком, не преодолевшим эту свою страсть. Он глядит на мир с позиции игрока, в каждом своём герое он видит прежде всего ту ступень падения, на которую тот способен опуститься. На школьных уроках по Достоевскому, меня часто разбирал беспричинный, неудержимый смех. Меня выгоняли из класса, и почему-то никто не мог понять, что это же верх абсурда – человек заходит с улицы в чей-то дом, он путает квартиру, попадает к совсем незнакомым людям, и с первых же слов на него обрушивается омерзительная история «низости», унижения и преувеличенной нищеты данного семейства. Или первая же встреча Мышкина с Лебедевым в вагоне поезда (не встретил ли я сегодня своего Лебедева? Как звали этого парня в американском галстуке, Голубев, Голубцов?) – классика душевного стриптиза со всеми подходящими случаю унизительными атрибутами для гурманов русской литературы. А генеральша Епанчина, прижимающая к своей надушенной груди неопрятную голову неизвестно откуда взявшегося Ипполита, больного чахоткой в последней стадии и ежеминутно заходящегося в надсадном кашле! Я уже тогда понял, что это идеальный мир – мир Достоевского, созданный игроком, где стираются самые незыблемые – сословные границы, где стираются самые жёсткие – сословные границы в языке, в речи. Здесь каждый говорит на языке страсти – и всё это без любви, в умопомрачительной страсти падения… Страсть без любви – вот чего я ищу. Любить я не могу и хотел бы надеяться, что я уже к этому не способен. Но страсть мне нужна, я хочу наблюдать страсть, вульгарную, многословную страсть. Ведь я писатель. Но нигде больше я не находил такой готовности к самому низменному откровению, как в мире Достоевского.
Итак, решено. Я, Гектор Маусов, сыграю роль Мышкина. Я приеду в Петербург на поезде, я встречу этих людей, которых мне суждено встретить, и я сделаю так, что они откроют мне свои секреты. Разве я мог бы надеяться на что-либо подобное в Европе? Остаётся только молиться, что достоевщина не окончательно похерена в России.
И ещё. Последнее время меня перестал удовлетворять язык, на котором я пишу. Я не имею в виду русский или немецкий. Речь о том языке, интонации, выражении, с которым я думаю, и которые свидетельствуют о том круге, к которому, как я опасаюсь, я причислен до гроба. Я узнаю эти интонации среди нестройного хора голосов в толпе заплёванного вокзала, среди душных испарений похмелюги в дешёвой забегаловке. Как сказал один англичанин, даже ядерный холокост не разрушит классовую систему. Неужели я настолько туп, что не способен писать и говорить по-другому? По моему опыту, только любовь может изменить эти особенности. Я наблюдал это у одной моей бывшей знакомой, Ульяны. Я встретил её в Кёльне, куда она приехала со своим мужем, как их сейчас называют, новым русским, средней
