золотистые капроновые волосы куклы, а лицо имело неестественно розовый цвет, который крайне невыгодно соседствовал с оранжево-кирпичной помадой, которой пользовалась женщина. Что я должен ещё добавить в её описании? Конечно, нетрудно представить три-четыре, а то и пять толстых колечек с бриллиантами на её неизящных пальцах, и запах духов… Это была, видимо, как раз та сфера, где проявлялась её прирождённая бережливость: духи были французские, но не из дорогих, удушливо-сладкие и слишком навязчивые, их запах плыл за ней, как небольшое приторное облако. Она пришла сдавать свою квартиру, и я сразу понял, что у неё было то, что я искал. Даже не посмотрев квартиру, я с готовностью заплатил недоумевающему агенту его комиссионные, и мы ушли с этой женщиной. Она нисколько не удивлялась, что богатый иностранец, каким меня представили, так стремился поселиться у неё. Всю дорогу она повторяла, что квартира «шикарная», и я предвкушал стопроцентное попадание декораций в атмосферу моего маленького спектакля.
Дом находился на улице Типанова, у Московской площади. Когда Любовь Семёновна, как звали хозяйку, торжественно открыла толстую железную дверь, и я оказался в прихожей, я испытал чувство лёгкой тошноты, вызванной не столько культурным шоком, к которому я был готов, сколько лихорадочным волнением автора, предвкушающим начало уже вполне сложившейся в его сознании работы. В прихожей стоял запах дешёвой парикмахерской: Любовь Семёновна беззастенчиво раскрыла его тайну, щедро распылив из пульверизатора цветочный освежитель воздуха. Мне не терпелось приступить к осуществлению своих планов. Надо ли описывать квартиру? Со всей скукой, которую навевает последовательное перечисление, докладываю: толстые сталинские стены были оклеены нестерпимо притягивающими внимание обоями: поверх золотого фона шли крупные рельефные букеты цветов, среди которых преобладали розы; с блеском этих обоев могла успешно соревноваться только огромная хрустальная люстра, низко свисавшая с высокого потолка почти до наших голов (напомню, я говорю о прихожей; в гостиной, как это не невероятно, моё воображение поразила ещё более огромная хрустальная люстра); мне трудно говорить о мебели – я просто не знаю названий этих почтенных предметов, могу лишь отметить умопомрачительное сочетание обивки с её достойными внимания контрастами ярко-зелёного и оранжевого (контрасты, в своё время излюбленные Гогеном, но здесь далеко не с гогеновскими оттенками), бордового и канареечного – с не менее примечательными коврами, безумно топорной деревянной резьбой и толстыми позолоченными кольцами на шкафах, за стеклом которых с неизбывной самоуверенностью теснились ряды хрустальных посудин. Здесь, конечно же, были и шкафы с рядами книг – с неожиданным вкусом, в отличие от обивки кресел, подобранных в тон отполированных полок. Были здесь и картины, содержание которых заставило меня сомневаться, не переигрываю ли я, настолько оно было предугадано мной. Не буду
