к нему, то безо всякого бы огорчения почитал бы себя пасынком судьбы. Честная бедность – не есть несчастье. Может быть, для него она даже была счастьем. Нищета или конец такой жизни – всё равно. Он корил себя, призывал чёрта забрать его с руками и ногами – столько близких ему людей пострадали из-за него, слуги покорного. Необходимость жить за чужой счёт – да лучше продать душу с аукциона тому же Сенковскому, Гречу или Плюшару – всё равно, кто больше даст…
Он разговаривал сам с собой, убеждал себя, что будет писать по совести, но предоставит покупщику души своей марать и править все статьи свои как угодно. Может, он ещё найдёт работу и почестнее, но в Москву уже не вернётся. Что там ждать, кроме голодной смерти и бесчестия? Он уедет в Петербург. И служить он решительно отказывается. Какие выгоды даст ему служба взамен потери свободы и независимости? Ровно никаких, даже средства жить, потому что, прежде всего, нужно выплатить свои долги, а их на нём немало. Мысль, что некий Николай Степанович или Сергей Тимофеевич, может быть, упрекают его за бездействия, ложилась на его душу тяжёлым камнем и давила её.
Но что бы там ни было, а надо же, наконец, как-то подумать о совершенном прекращении всех этих неприятных мыслей. Виссарион выпил крынку молока, расплескав его слегка на рубашку, и будто сбросил с груди сей тяжёлый камень. Он принял решение.
Прости и прощай, Москва! Здравствуй, Петербург… С Москвой соединено много прекрасного в жизни – он был прикован к ней. Но и в Петербурге можно найти жизнь человеческую. Затвориться от людей, быть человеком только наедине с собой и в заочных беседах с московскими друзьями. В остальное время, вне своей комнаты, играть роль искателя фортуны. Отчуждение заставит глубже войти в себя, в самом себе искать замены утраченного.
Мысли барахтались, подобно жабе в молоке.
Собираясь наспех, с собой Виссарион взял две части «Вестника Европы» и перечёл в нём несколько критик Надеждина. И вдруг увидел своего московского друга совсем в другом свете. Он извивался, подобно змее, хитрил, клеветал, местами был просто глупцом и писал так плоско, безвкусно, трактирно-кабацки. И как он раньше не замечал этого? А что он написал о Полтаве… В своей критике он превзошёл самого Сенковского. А его перебранки с «Сыном отечества», его глупые остроты… Он читал и всё больше злился. Читал и не понимал, что могло составить этому человеку авторитет. Потом вдруг поймал себя на мысли, что сердится на него лишь тогда, когда читает его критики, презирает и ненавидит его только тогда, когда окунается в его подлые и недоумные гаерства. А так зла к нему не испытывал и даже порой вспоминал о нём с улыбкой.
Он медленно выходил из щемящего душу уныния, собирался с силами, беспрестанно думал, развивал свои мысли и строил планы. Главное сейчас – выздороветь, избавиться от этого лимфотозного наводнения, топящего душу, притупляющего способности, убивающего восприимчивость. Доселе он жил отрицательно. Вспышки негодования были единственным источником его деятельности. Чтобы заставить
