принимал решения, сам себе удивляясь. Он привык касаться женщин только после их нетерпеливого прижатия. Эти прижатия чаще всего грудью во время танца, или бедром, или плечом в какой-то толкучке, где как бы невозможно иначе, или пальцами при передаче книжки или конспекта, или косточкой на щиколотке при особых обстоятельствах секретности и риска превращали жизнь молодого интеллигента в маяту. Лишь один вопрос: угоден ли я им? временами только он один заполнял все его существо. Может быть, именно этот вопрос лежит в основе любого прогресса. Может быть. Но почему тогда плодами прогресса пользуются совсем другие люди, паразиты и прилипалы? Тот же муж Анастасии, сколотивший состояние из двух-трех совместных попоек с распорядителями льготных кредитов? Или сама Анастасия, вечная студентка текстильного института, чье прижатие к себе Леонард обеспечил не ее прихотью, а собственным волевым решением?
Кондратов, выброшенный мужем на улицу, взлетел по черной лестнице на второй этаж и совсем близко произнес:
– А ты, Леонард, учти, что ты сейчас за всех ограбленных, за всех пенсионеров и ветеранов работаешь! Ты наш Стенька Разин, Леонард! Наш Чапай! Жми ее во все кнопки, дави и используй! А потом мы тебя в Думу выберем!
Муж взвыл снизу «убью!» и выскочил из подъезда к черной лестнице. Затем его потрясла мысль о безнадзорности жены, пока он утоляет свое мстительное несравнимое чувство, и он снова вбежал в подъезд. Совсем потерял голову.
Кондратов, однако, затих. Он понял, что он в западне: черная лестница до четырнадцатого этажа хотя и имела выходы на лестничные клетки, но при выдавливании вверх приводила к выбросу тела с семидесятиметровой высоты.
Затих и муж, потерявший способность соображать. Поиски ремонтников, обращения к властям, вообще любые отлучки с места события были невозможны. Пассивный контроль за ситуацией в лифте приводил либо к супружеской неверности, либо окоченению супруги. К тому же любой шум извне позволял подвешенным на тросе заняться преступным обогревом.
Нельзя было назвать это обогревом. Поставленные в положение глухонемых двое невольных любовников после бурных объятий вдруг пустились дурачиться: весь мир слушал их, но не мог ничего разглядеть, и они корчили рожи этому миру, высовывали длинные языки, оттягивали уши, хлопали себя по задницам, беззвучно хохотали, потом разнузданно сцеплялись, как античные человекозвери, и снова расцеплялись в детские попугайничанья и обзывалки. Безнадзорные и пьяные, они жили только той секундой, которая сейчас. Ничего в будущем, сейчас тянется как мед из планера, окольцовывая землю.
Две пенсионерки, у которых в жизни оставалось не так уж много событий, для вида укоризненно покачивали куриными головками в беретах блеклого свекольного цвета и – упивались, забывая даже покачивать, но одновременно спохватываясь соседством школьников и все же покачивая.
Трое школьников, двое мальчиков в очечках и девочка на полголовы повыше, рыженькая, с очень смышлеными глазами, от своего сумасшедшего везения совсем онемели. Их захлебывающиеся пересказы случившегося были все впереди – и это
