можете мне сказать, доктор? Ваши утешения, какими бы добрыми они ни были, а ведь вы, я знаю, всегда были добры ко мне… ваши утешения не достигнут цели, как вы надеетесь. Доверие ко мне при дворе уже утрачено раз и навсегда. Я обесчещен. Я позволил увлечь себя в такую бездну, из которой для меня лишь один выход – смерть.
– Вы заговариваетесь, Гастон. Доверие к вам сильно, как никогда. Королева с кардиналом ни о чем не знают. А что касается вашей чести, ей ничто не угрожает, поскольку преступление, на которое вас сподвигали, отныне…
– О, клянусь вам! – с жаром воскликнул моряк. – Бедный милый ангел! Я огражу ее от всех, даже…
– Даже если пойдете против своего брата? Ну что ж, Гастон, ловлю вас на слове и рассчитываю на него.
– Только скажите честно… мое доверие при дворе?..
– Я когда-либо кривил душой?
– Простите, старый мой друг, я потерял рассудок.
– Теперь-то вы готовы выслушать меня?
– Да, тем более что мне не терпится узнать, волею какого случая, а может, рока, вы оказались замешаны во все это.
– Случай и рок здесь ни при чем, друг мой. Как вы, верно, и сами знаете, родом я из этих мест и владею здесь кое-какими землями. Одно из моих владений, куда я наезжаю всякий раз, когда дела и обязанности предоставляют мне редкие свободные дни, расположено в окрестностях Люсона – на расстоянии двух ружейных выстрелов, не больше, от родового замка графов де Манфреди-Лабом, которых вы, как заклятый враг, знаете лучше, чем кто бы то ни было, тех, что последовали за королевой Екатериной Медичи, когда она прибыла во Францию.
– Ненависть эта стара, доктор. И начало свое она ведет от Варфоломеевской ночи[3].
– Знаю-знаю. Вы тогда были гугенотами, а Манфреди-Лабомы, ближайшие сторонники королевы, – рьяными католиками, каковыми они остались и поныне. Но не будем об этом пока. Теперь оба ваших рода одной веры и ненависть между вами уж давно должна была бы поутихнуть.
– Что до меня, доктор, уверяю вас…
– Да-да, – насмешливо молвил тот, – и у вас, признайтесь, есть замечательное свойство возобновлять отношения. Но, повторяю, оставим это. Я близкий друг этого семейства и крестный отец бедной Санции. Она-то мне все и поведала. И эту тайну я сохранил в глубине моего сердца. Только я теперь и знаю…
– Ошибаетесь, доктор, – раздался резкий, суровый голос. – Я тоже знаю ее, эту тайну!
Оба собеседника вздрогнули, точно от укуса змеи, и разом обратили взор в глубину комнаты, где неподвижно стоял какой-то человек, придерживавший левой рукой полог гардины.
– О, этого-то я и боялся! – с болью в голосе проговорил доктор.
– Людовик де Манфреди-Лабом! – изумился принц. – Так вы предали меня, доктор!
– Никто вас не предавал, господин принц де Монлор, – строго молвил человек, появившийся столь странным образом. – Санция написала мне. А не я ли брат ей и глава рода, ответственный за ее благополучие?
С этими словами он приподнял полог гобелена,
Варфоломеевская ночь – расправа католиков над гугенотами в Париже в 1572 году.
