и сам нырнул в темный вход дома.
Петрусь остался на дворе один с Полканом. Тот недоверчиво его обнюхивал; мальчик же гладил его по мохнатой шее, а сам оглядывался по сторонам.
Дом был деревянный, в два жилья. В нижнем, служившем, должно быть, для склада товаров, не было огня. Во втором светились два окошка, и мелькали тени. Там, стало быть, жили Биркины. В глубине двора можно было различить какие-то сараи, у забора – собачью конуру, жилище Полкана. И только; не на что больше и глядеть-то было.
А Трошка как в воду канул. Собачий хор за калиткой давно умолк. Полкан тоже, видно, убедился в безобидности нашего казачка и удалился в свою конуру. Снежная погодка, между тем, разыгралась в настоящую метель. Потоптавшись на одном месте, Петрусь вошел, наконец, в темные сени дома, дававшие защиту хоть и не от мороза, то от снега и ветра. Тут наверху тихонько скрипнула дверь, и по лестнице кто-то стал осторожно спускаться легкой поступью.
«Это не Трошка, – понял тотчас Петрусь, – да и не Степан Маркыч; это, верно, сама Марья Гордеевна».
Он кашлянул. Шаги остановились.
– Это ты ведь, Марья Гордеевна? – шепотом спросил Петрусь.
– Я, – отозвался шепотом же тонкий женский голос.
– Первым долгом нижайший поклон тебе от господина моего, князя Михайлы Андреича Курбского…
– Чш-ш-ш! Дядя услышит. Сейчас сойду к тебе. И она сошла к нему на нижнюю площадку.
– Так ты, значит, от князя Михайлы Андреича? – заговорила она снова. – И только для того, чтобы принести мне поклон?
За непроглядною темнотой видеть говорящую он не мог, но уже по ее звучному, свежему голосу, по ее прерывистому дыханью слышно было, что она совсем молода, что сердце в груди у нее-таки екает. Такая досада, право, что даже кончика носа ее не разглядеть! А верно, краля писаная… Морочить такую уже не приходится.
– Сказать по чистой правде, – отвечал Петрусь, – князь мой и не ведает, что я тут.
– Так как же ты посмел?
– А так, вишь, из жалости к нему.
– Да что с ним такое?
– Больно тоскует он по тебе денно и нощно…
– Ну да!
– Верно тебе говорю. Чует, что убьют его скоро в бою смертном…
– Боже оборони!
– Ну, и отдал мне на хранение свой наперсный образок; доселе николи не снимал: «как помру, говорит, так передай Марье Гордеевне: принесет, может, хошь ей-то, голубушке, счастья».
– Нет, нет, он не умрет! И какое же тогда еще счастье?! А образок тот у тебя теперь с собой?
– Со мной. Вот возьми. Нарочно взял с собой: неравно самого меня потом пристрелят, так в твоих руках все же надежней. А как пришлешь ты ему нонче со мной еще добрую весточку, так, даст Бог, он духом опять ободрится. Что же сказать ему от тебя?
– Скажи ему… Да ты не так, пожалуй, перескажешь… Вот что: я лучше напишу ему письмецо…
«Овва! даже писать обучена!» – изумился про себя казачок: на родине у него не только ведь меж казачек не было ни одной грамотной,
