рабы-недочеловеки.
Люди с такими взглядами и настроением, как у Изольды Васильевны, такой психологией ломовой и самомнением боевым, петушиным, всё и жгли и рушили с древних времён, давили, убивали, уничтожали, совершали все революции до одной, кровушкой до одури упивались. В революцию они все в ЧК поголовно шли или другой какой схожий орган, от души там зверствовали и куражились, "правду жизни" утверждали огнём и мечом, молотом и наковальней. А если революций не было, – они, "благодетели-филантропы", так же не сидели без дела: гадили людям скрытно, карьеры им по-возможности портили, а то и рушили совсем, спокойно жить и работать инакомыслящим не давали. В мирной жизни из них, всех этих пламенных революционеров-троцкистов и упырей-ортодоксов, стукачи хорошие получались, как правило, что наушничать, сигнализировать и "стучать" куда следует регулярно могли просто так: ради собственного удовольствия что называется.
Изольда и в физике, в преподавательском ремесле своём, точно такой же троцкисткой была, и здесь её оголтелый тупой догматизм вовсю проявлялся. Что она, будущий педагог-просветитель и физик, когда-то поняла, запомнила и зазубрила в пединституте, чему её научили там местные преподаватели, – то и хорошо, и правильно было: светом истины, так сказать, правдой жизни нетленной. А всё остальное – чушь собачья и ерунда, пустословие и бред сивой кобылы, за который ученикам она сразу же двойки в журнал и дневник лепила, а то и колы…
Стеблову были глубоко чужды и омерзительны все эти самонадеянные революционеры с кругозором курицы и психологией бэтээров и танков. Сам-то он был из другой совершенно породы – породы людей, вечно во всём сомневающихся и недовольных собой, своими хиленькими возможностями и способностями, вечной нехваткой времени, сил, скудными знаниями, наконец, которым – копейка цена даже и в базарный день; людей, абсолютно уверенных, что Истину-Правду Божью постичь нельзя: никому не дано такое. К Истине можно только приблизиться на почтительное расстояние и, очарованному, замереть – издали молча Ей любоваться.
Эта его уверенность – в невозможности постижения планов и замыслов Творца, и, соответственно, Его земных и небесных творений, – в нём жила с давних пор: вероятно, он с этим родился. Поэтому, он рано стал понимать, и с годами это его понимание только усиливалось и укреплялась, что любая система рациональная, вышедшая из человеческой головы, любая догма, схема или теория – это всего лишь часть (причём, очень и очень мизерная, микроскопическая) чего-то огромного и необъяснимого, что принято называть коротким и простеньким словом – Мир. И чем, соответственно, больше таких вот "частей" он изучит, тем лучше этот самый Мир и поймёт… Поэтому-то его абсолютно все системы интересовали и все теории – и религиозные, и философские, и естество-научные – все! Ибо в каждой из них, как в спектре, содержалась малюсенькая часть Великой Божественной Правды и Истины.
По этой
