ясное, – нетерпеливо проговорил Самойлов. – Преступления не имеется. Несчастный случай. Гибель на производстве.
Наездник как будто слушал, приникнув ухом к земле, где его лошадь. Один глаз закрыт, другой полуприкрыт. Кровь уже обволокло пылью. Ладони беспомощно смотрят вверх. От тела веяло одиночеством – еще более глубоким, чем смертное. Зайцеву стало досадно. Все толпятся у лошади, пусть хоть трижды прекрасной, резвой, выдающейся, но все же просто лошади. Хотя тут лежит человек.
Он выпрямился, постоял, словно бы воздавая мертвому последнее внимание. И махнул санитарам.
– Можно забирать.
Солнце било в окно, обещая летнюю легкость вставания. Наискосок стоял столб золотистой пыли, на паркете лежал нагретый прямоугольник. Зайцев еще несколько мгновений постоял в солнечном свету, чувствуя ступнями нежное тепло дерева, всматриваясь в золотые шары и тени, плывшие за закрытыми веками. Но дурное чувство не прошло. Вчера было что-то не так. В клубе собаководов? Он увидел что-то, чего не заметило сознание? Что? Или мутный осадок оставил сон, которого он не запомнил?
Дурацкая лохматая собачонка?
Что-то вчера было неправильно, не так. Не то.
Зайцев наклонился, подцепил из угла за ухо чугунную гирю. Радио таращилось безмолвным черным глазом. «Помнишь ли ты?..» – нежно упрекал всю квартиру тенор. Играло у соседей. Немного медленно, но сойдет. Гиря вздымалась, отмеряя такты.
Стукнул гирю обратно в угол, повесил на шею полотенце. Выудил из ящика комода хлеб и чай.
И чуть не налетел в дверях на дворничиху Пашу. Она стояла, занеся вверх кулак.
– А я собралась стучать.
За мощной спиной маячила женская фигура. Паша чуть посторонилась, обернулась к ней.
– Чего стоишь, дурак понюхал, что ли? Бери! Вишь, он с полными руками.
Женщина, не поднимая на Зайцева глаз, забрала у него свертки. Что-то промычала. И тотчас унеслась на кухню. Зайцев успел разглядеть ситцевую спину, узел на затылке.
– Кухарку тебе наняла, – тихо буркнула Паша.
– Че-го?
Еды у Зайцева дома почти не водилось. Бегать по магазинам и стоять в очередях ему все равно было некогда. По давнему уговору он выдавал карточки и деньги Паше. Она сама прихватывала ему в магазинах ежедневную ерунду – хлеб, чай и что повезет: сахар, масло, кильки, мармелад, иногда картошку. Зайцев никогда не спрашивал сдачи. Обедать он предпочитал в столовой угрозыска.
– На черта мне кухарка? Хлеб резать?
– Да ты не боись. Спать она будет у меня. В углу за занавеской.
– Паша, ты что, спятила? – бросил он ей уже вслед. Ознакомив его с последними изменениями в хозяйстве, Паша мощно, как баржа, выдвинулась по длинному полутемному коридору мимо соседских дверей из квартиры.
Женщина и правда вернулась с горячим чаем. По виду – деревенская. Лицо худое, обветренное, изрезанное глубокими морщинами. В Ленинграде столько солнца на лицо за всю жизнь не соберешь.
