ничего не напутал? – рыкнул Ловчан. – Может, их не две-три дюжины было, а больше?
– Я верно посчитал, – бесцветно отозвался кульдей.
– Сколькие за тобой гнались?
– Двоих или троих видел, – пожал плечами священник.
Внешне Ловчан напоминал разъярённого зверя, а внутри… нет-нет да подрагивал. И люто ненавидел себя за такую трусость.
Дружинник не боялся ни врага, ни смерти – а чего страшиться-то? Каждый рано или поздно уйдёт на зелёные Велесовы поля! Он опасался другого – без Розмича им бьярмов не одолеть. Даже если Ултен окажется непревзойдённым бойцом, что сомнительно, даже если его распятый бог сойдёт с небес. Слабый, наверное, бог, коли дал себя распнуть…
Наконец, Ловчан произнёс самые жуткие слова. Слова, от которых немел язык:
– Дальше ждать без толку. Нужно идти.
Ултен взвился на ноги. Он светился решимостью, какой позавидовал бы любой, даже самый отважный воин Славии[9].
Считается, хладнокровный боец сражается куда лучше того, кто горит ненавистью. Так-то оно так… но порой способность мыслить здраво только мешает.
Ловчан пытался распалить себя, превратить маленький уголёк ярости в настоящий костёр, кружащий голову и велящий действовать без оглядки, – не получалось. Зато сомнения росли, грызли изнутри: пленных освободить не получится, только умереть самим. И вместо погребального огня, пламени, уносящего душу в вышний мир, – оказаться, как пить дать, на требнике дикарского Юмолы?! Что может быть хуже? Дружинник мрачно поглядел на монаха.
Ултен тоже не верил в победу и насчёт участи своего кульдейского тела не обольщался. Его губы беззвучно шевелились, но не в молитве. Священник проговаривал имена родичей – сперва живых, после и умерших, прося последних не серчать, если чем обидел, и готовить бочку хмельного мёда, дабы отметить скорую встречу.
К стоянке пробирались окольным путём, заложив широкий крюк по лесу. Разум подсказывал – хоть бьярмы и знают об уцелевших врагах, караулить в лесу не будут. Но о том, что дикари потеряют всякую бдительность, можно и не мечтать.
Когда на лес спустилась тьма, принеся с собой недобрую тишину, дружинник и кульдей уже прятались среди молодых, приземистых елей. Ниже, всего в двух десятках саженей, суетился враг.
Вот узкие, длинные долблёнки бьярмов, вытащенные на берег. А в нескольких десятках шагов, кучкой, сидят повязанные пленные. Лиц в темноте не рассмотреть, только очертания. Посреди лагеря тускло мерцает пламя. Но уж разгорается – ярче и ярче, освещая уложенные в ряд трупы. Одежд на мертвецах нет.
Зверь появился внезапно. Просто шагнул из темноты в освещённый круг. Тут же припал к земле, пошел, тяжело передвигая лоснящееся тело. После взвыл. Не волком, не медведем, а иначе. Ни Ловчан, ни Ултен прежде подобных звуков не слыхивали.
Будто вторя голосу зверя, пламень взметнулся к небу. Кажется, усеянная звёздами высь содрогнулась.
Кульдей первым различил клыки-бивни, огромные, до самой земли.
