их знают. Они всегда рассказывали, что знают каких-то интересных людей, чтобы те, с кем они сидят сегодня за столом, знали, что есть кто-то поважнее их. Они всегда дадут тебе понять, что с тобой дружат просто так – оттого что сегодня заняться нечем, а настоящие их друзья появятся завтра. Сколько он слышал таких разговоров: про режиссеров, что не смогли прийти сегодня, но отзвонили и сказали, что придут завтра, про артистов, которые звонят из Парижа поздравить с Новым годом. Здесь гостю всегда показывали, что есть большой и важный мир, а ты – принят из милости. Они всегда врали, что у них много богатых друзей, тогда зачем у матери его занимали последнее? Лишь бы впечатление произвести. Только зачем им это? Бывают такие люди, им всегда мало того, что у них есть, им еще и присочинить надо. Привыкли врать, теперь не исправишь. Интеллигенты, с фантазией.
Соломон Моисеевич спросил Струева:
– Вы портреты рисуете?
– Вообще рисовать не умею.
– Не дразни профессора, – сказал Голенищев. – Струев создал портрет времени, но время себя не узнало.
– Обхожусь простыми средствами, – сказал Струев, – поскольку рисовать не умею, то белую бумагу выдаю за портрет времени. Некоторые верят.
Голенищев захохотал, и остальные вежливо посмеялись, мол, классик пошутил, может себе позволить.
– Что вы имеете в виду? – оживился Рихтер. Соломон Моисеевич приготовился к дискуссии. Елена Михайловна даже испугалась: вот сейчас старик перехватит инициативу, начнется один из рихтеровских монологов. Она посмотрела на Голенищева и Струева и успокоилась: эти – никому первенства не отдадут.
– Струев хочет сказать, что одурачил публику, чтобы получить московскую прописку, – сказал Голенищев, и опять все посмеялись.
– Одурачить, – сказал Струев, – было нетрудно. Труднее поверить самому, что врешь.
– Почему вы так говорите?
И Антон, насупившись, повторил: почему?
Струев говорил свои обычные парадоксы, к которым привыкла художественная Москва. От него ждали подобных шуток, и он говорил их, когда приходило время сказать, так же легко, как выпивал рюмку или гладил соседку по колену. Надо произнести нечто специальное для этого мальчика, он ждет. Угораздило приехать в эту богадельню. Струев оглядел собрание: вот Павел, сидит с замученным лицом подле глупой девочки, вот старик Рихтер, открыл рот, собирается держать речь, вот их родственница Инночка, пожилая девушка. Интересно, ее для меня зазвали? Пропал вечер, подумал Струев. К Алине надо было ехать, вот что.
– Главное, – сказал Струев Антону, – решить: искусство похоже на жизнь, или жизнь – на искусство? Понял?
– Понял, – сказал мальчик важно.
– Из этого я исходил, выбирая место жительства. – Струев привык к роли свадебного генерала, он знал, что от него ждут историй, которые потом будут пересказывать знакомым. Скажут: заходил к нам Струев, и, знаете, такого наговорил! Надо рассказать историю про Париж,
