меня собакой. Напускали добермана. Но я выжила, а пес сдох.
– Рад, что вы здоровы.
– Никому, – сказала старуха с надрывом, – никому нет дела до того, как я страдаю. Я не могу сомкнуть глаз. Брожу ночами по чужой квартире – и мне больно! Слышите? Мне больно! Здесь! – и она вдавила руку в костлявую грудь.
– Снотворное примите.
– Ничего не помогает. Пусть боль меня отпустит и придет покой. Вам безразлично. Я вижу – вам безразлично!
– Позвольте пройти.
– Думайте про меня. Прощайте – и думайте про то, как мне больно.
Струев оскалился и прошел мимо. Интересно, есть ли женщина, у которой бы ничего не болело, подумал он. У одной – душа, у другой – голова, у третьей – революция. Впрочем, какая разница, какое дело ему, дантисту-антиквару. Он думал о своих пациентах без сострадания.
Символом гильдии святого Луки, гильдии живописцев, является упорный вол, поскольку главная добродетель живописца – терпение. Разумеется, необходим талант, желательно наличие вдохновения, но это вещи второго порядка. Они не стоят ничего без смиренного упорства. Труд живописца однообразен. Только новичку кажется, что запах краски пьянит, а прикосновение к палитре волнует. К запахам привыкаешь и лет через двадцать перестаешь их различать, прикосновение к холсту и палитре становится делом обычным и волнует не более, чем одевание рубахи поутру. Всякий день живописец начинает с одних и тех же движений: приготовления палитры, составления связующего, разливания скипидара по масленкам, протирания кистей, натягивания холста. Поэзии в этом нет, это ремесленные занятия. Всякий день он берет в руки мастихин и соскабливает вчерашние ошибки с холста, и то, что еще вчера казалось достижением, валится цветными струпьями на пол. Вот он, вчерашний труд, лежит у его ног – каша из бесполезно перемешанных красок. Так всякий день начинается с перечеркивания вчерашнего, еще точнее сказать так: всякий день начинается с низведения вчерашнего вдохновения до ошибок мастерового. В работе нет поэзии. Всякий день художник берет в левую руку палитру и пригоршню кистей и начинает монотонный бег по мастерской, к холсту и обратно: взад-вперед, взад-вперед. Чем лучше картина, тем больших усилий она стоила, тем длиннее была дистанция бега, тем больше однообразных дней прошло возле холста.
Конечно, бывали случаи, когда картина создавалась быстро, но таких случаев мало, брать их за образец не приходится. Правда, Делакруа любил повторять, что картину надлежит создать враз – так, как Бог создавал Землю. Как невозможно расчленить прыжок, говорил он, как невозможно войти в одну реку дважды, так невозможно и разъять на дни создание произведения. И однако опыт самого Делакруа опровергает это правило: уже закончив и доставив на выставку, в выставочном зале он переписывал «Резню на Хиосе».
Надо помнить о ежедневных усилиях Сезанна, поклявшегося умереть за работой и сдержавшего слово; надо помнить о больном Ренуаре, который привязывал кисти к непослушным артритным пальцам; надо помнить о Ван Гоге, что каждое утро шел на солнцепек, надо помнить о глухом старике Гойе, который писал
