в издательском дилетантизме.
Чтоб не выглядеть идиоткой, я попросила Руслана снять с книги ярлык серии «Классики ХХI века», чего, кстати, не делал потом никто из шеренги «Классиков ХХI века». Не хватило чувства юмора или ещё чего-то. Первая книга – такая «сбыча мечт», что не важны опечатки и издательские косяки. Шелест страниц, напечатанных на туалетной бумаге, кажется волшебным, а запах типографской краски сводит с ума.
Легко понять, что я испытала, держа в руках сигнальный экземпляр и услышав от Руслана по телефону:
– Извини, я обанкротился и выхожу из игры. Денег на хранение твоей книжки в типографии нет. Если не достанешь три тысячи баксов и не выкупишь тираж сама, её сожгут. Места для невыкупленных книг у них нет даже на помойке!
Он заболел очередной авантюрой и объявил, что «Классики ХХI века» неприбыльны, а настоящая поэзия – это купить несколько рефрижераторов и возить колбасу из стран соцлагеря. И деньги на выкуп моей книги из типографии поехали на рефрижераторах за колбасой. В обшарпанном подвале Гуманитарного фонда перемена планов Руслана была встречена дружным хохотом, но мне было не до смеха. Это сейчас совершенно не важно, вышло у меня 20 книг, 30 или 40! А тогда мир рушится под тяжестью неподъёмных для нашей семьи 3000 долларов.
Председатель Литературного фонда Людмила Николаевна Мережко почему-то дала мне их в долг из средств Литфонда и сказала:
– Никто не возвращает в Литфонд деньги, но у тебя честные глаза, ты вернёшь!
И Людмила Вязмитинова, пока я неслась к типографии с деньгами, наняла грузовик и вместе с моим мужем грузила и вывозила пачки нашего общего с ней детища, потому что к утру его бы сожгли. Это сейчас Гуманитарный фонд, созданный Леонидом Жуковым и Михаилом Ромом, историческая веха современной культуры, а тогда он был зарегистрированным сборищем молодых полуголодных неформалов со всего СССР. А я состояла в правлении, организовывая съезды и фестивали фонда, заканчивающиеся пьяными дебошами поэтов-авангардистов.
А ещё писала статьи в трогательную газету «Гуманитарный фонд», казавшуюся нам очень смелой, хотя никто, кроме нас самих, её не читал. Время было странное – циники пилили страну, ублюдки стреляли в людей, слабаки депрессовали, а мы были веселы, молоды и отчаянны. И, вырвавшись из когтей цензуры, впроголодь создавали новое культурное пространство.
Но в стране царило пистолетное право, и у Гуманитарного фонда незаконно отобрали подвал в Малом Левшинском переулке. А Руслан Элинин прогорел с колбасным проектом и вернулся к книгам, не перестав сжигать себя алкоголем. Он умер в 38, оставив о себе память как о талантливом поэте, безумным способом ищущим себя на разломе эпохи. И только в очень плохой пьесе драматург предложил бы нам с Людой вспоминать это через столько лет в мрачной утробе Пенсильванского вокзала.
Муж не понимал, о чём мы так долго щебечем, перескакивая с одного события на другое.
