дружкой перед закутком, где сидела Анна.
А Пино? Пино, старый возчик из Поджибонси, был беднее всех. Он громко кричал, веселя народ:
– Найдется мне местечко?
Все отодвигались, но не потому, что его уважали – просто боялись нахвататься блох. Он это знал, но возражать не смел: лишь бурчал что-то под нос. И поскольку так его встречали повсюду, был не в претензии.
– Я не Бог весть какая птица! Мне и полместечка хватит! Ох, как косточки болят!
Один глаз у него все время норовил закрыться, и веки дергались, моргая по-совиному. Другим глазом он обводил комнату – медленно, начиная всякий раз сначала. Внимательно разглядывал руки, чтобы показать, что не забыл их вымыть. И действительно, мыл их в ведре, из которого пил его конь – такая же старая развалина, как и оглобли, многократно подмотанные бечевкой и проволокой. Сколько времени отнимала эта ежедневная починка!
Он тер пальцем глаза и ухмылялся, сам не зная почему – так что рот казался шире раза в два.
– Смеетесь, шельма! Что нынче прикарманили? Стянете что-нибудь с воза, а потом говорите – по дороге упало.
– Я? Эх, бедный я, бедный! Когда-то так делал, теперь уже нет.
Он тянул слова так, что они звучали задушевно и в то же время с хитрецой. И дальше:
– У меня дома две девицы на выданье! Сказать по правде на ушко – красавицы! Хотя жена уже – как тюк с сальным тряпьем, какое и в руки-то взять страшно. И вот две дочки, бедные девочки. Что ж мне с ними делать?
Во всем его облике проступала кроткая, но стойкая доброта – и щеки его под редкой бороденкой были на удивление нежными, как у женщины.
Пино никогда ничего не заказывал – Доменико готовил ему одно общее блюдо из вчерашних остатков. И хватал за поля шляпы, чуть не тыкая носом в тарелку:
– Чуешь, чем тебя потчую?
– Правда ваша, малость залежалось, но почти не пахнет.
Адамо с Джакомино бросали ему куски хлеба или половинки фруктов. Он, не глядя на них, обеими руками подгребал еду поближе, будто хотел припрятать под ободок тарелки.
– Удачный сегодня денек!
С Анной он здоровался с большим почтением и, пока она не ответит, сесть не решался. Так что Анне, если она о нем забывала, приходилось потом говорить ему:
– Садитесь!
– Ах, можно? А я думал, я вам уже надоел! Как я устал!
И ждал, сложив руки.
Примерно раз в месяц он просил, чтобы Пьетро объяснил ему, что изображают олеографии на стене. Чтобы лишний раз их не снимать, Пьетро вставал на скамью. Но Пино упрашивал:
– Поднесите-ка поближе! Знали бы вы, Пьетрино, как глаза жжет! Того и гляди ослепну.
Одна картина называлась «Битва при Адуа», вторая – «Отцы единой Италии».
– Не слушайте папу, учитесь, – шептал Пино, ухватив его за рукав. – Уж я-то знаю!
И Пьетро, сам не зная зачем, гладил его по плечу.
Зимой,
