style="font-size:15px;"> Через два дня движение на дороге восстановлено, поезда идут по расписанию. Они в Архангельском – лучшем месте на земле! Все как всегда: наплыв гостей, беготня репортеров и фотографов, обеды, спектакли в домашнем театре, прогулки по окрестностям. Войдя в библиотеку, вспомнил, как много лет назад, в дни коронационных торжеств, встретил здесь румынскую княгиню Марию, гостившую в имении с супругом, будущим королем Румынии Фердинандом. Стройная, с поразительным взглядом серо-голубых глаз, она потрясла тогда его детское воображение. Ходил за ней тенью, думал неотрывно. В то утро, когда он стоял у порога, мешая ей выйти, она смеясь поцеловала его в щеку. Что с ним творилось! Ходил как помешанный, вечером наотрез отказался умываться…
Они позируют по очереди в малой гостиной Серову. Чем-то он напоминает ему доктора Му: сосредоточен, пристально вглядывается в лицо, того и гляди произнесет: «Та-ак, высунули язык, рубашечку приподняли, ды-и-шим». С головой ушел в работу – возится с красками, передвигает предметы. Известен, писал портреты царской семьи, знаменитостей. Не лебезит, чувствует себя с окружающими на равной ноге. В один из дней, задумавшись перед мольбертом с почти законченным портретом матушки, который чрезвычайно ей нравился, воскликнул в сердцах: «Не то!» и принялся, к ее ужасу, смазывать живописный слой. И так не один раз.
О независимом его характере ходило немало историй. Был случай, он работал в Зимнем над портретом Николая Второго. В один из дней не оставлявшая их ни на минуту царица попросила позировавшего супруга принять привычную для него позу. Извлекла из ящика сухую кисть и, водя по эскизу, принялась сравнивать его с натурой, указывая Серову на замеченные погрешности:
«Смотрите, тут у вас слишком широко, а тут надобно опустить».
«Так вы, ваше величество, – протянул венценосной наставнице палитру внимательно слушавший Серов, – лучше тогда сами пишите, если хорошо так умеете рисовать, а я, с вашего позволения, слуга покорный!»
Царь, говорят, долго потом извинялся перед ним за неловкость супруги.
Его портрет Серову долго не удавался – начинал, переделывал, откладывал – не находил, по его словам, сучка, за который можно уцепиться. После утомительных сеансов оба выходили подышать в парк, шли вечереющими аллеями в сторону цветочных оранжерей, стояли на взгорке, любуясь закатом. Бросая на него быстрые взгляды, художник что-то набрасывал карандашом в блокнот. Произнес однажды:
– У вас на лице маска, Феликс, вы точно боитесь, что кто-то заглянет вам ненароком в душу.
– Маска, Валентин Александрович? – изумился он. – Я всегда думал о себе как об очень открытом человеке.
– Вовсе нет! – последовал решительный ответ. – Вы один из самых закрытых людей, которых мне довелось встречать. Удивительно: в таком возрасте!
– Так откройте меня! – вскричал он с жаром.
– Открою, дайте срок.
