может быть – над зыбучими песками, например. Над могилами. Кроме того, я знал немало рыбаков, которые ночью видели такой огонь на берегу, брали курс на него и погибали в открытом море. А это были опытные люди, бороду даю на отсечение.
Подкидыш передёрнул плечами – на болоте становилось зябко, неуютно.
– Весёленькая тема, – пробормотал, вглядываясь в темноту. – Вон там опять сверкнуло… И там – и там…
– Теперь до утра будут хороводить. Не обращай внимания.
– Ну, так что же это за огоньки?
– Не знаю. Христиане считали их душами покойных людей. Англосаксы и финны были уверены, что это – души умерших некрещеных детей. Как бы там ни было, но… Я давно живу на белом свете и могу тебе твёрдо сказать: раньше эта огнёвка вспыхивала гораздо чаще. Теперь – не то.
– Хорошо это? Нет? А почему?
– А потому что люди душат сказку – душат со всех сторон.
Болота осушают, реки перегораживают.
– Да разве это плохо – осушить болото, поставить гидростанцию на реке, чтобы людям лампочка светила, а не вот такие болотные огни?
– Молодой ты, Ваня, и многого ещё не разумеешь. – Старик развёл руками. – Творец не просто так, не от скуки сотворил болото. Во всем была необходимость. Мера. А человек, возомнив себя, чёрт знает, кем, начал хряпать всё, что рядом. И добром это не кончится, увы!
– Вот на этой жизнерадостной ноте мы и закончим, – пробормотал Простован, зевая и укладываясь на подушках сухого хрустящего мха.
Остывающий болотный воздух прохладной иголкой покалывал щёки, щекотал под бока, заставляя поминутно ворочаться.
«А дома сейчас – красота! – Ивашка вздохнул. – Тятенька домой пришёл, какую-нибудь железяку опять притащил. Матушка с поля вернулась, брат и сестрица. До полусмерти замордованные, а всё-таки довольные. Сходили на речку за огородами, там поплескались в тёплых омутах, в чистое бельё переоделись. Потом – за стол, а там жратвы навалом. Батя с братом дёрнут по стопке самогона – с устатку. Молча, степенно поужинают, звякая ложками, вилками, сосредоточенно прожёвывая и стеклянно, туповато глядя куда-то в стол и в пол. А затем всё семейство завалится спать, чтобы завтра с петухами снова подняться, покряхтывая, и знакомой дорогой снова идти на работу свою, чтобы там до вечерней звезды горбатиться над горячим железом, над пыльной пахотою, над прополкой, которой не видно конца…»
Чувство потаённой зависти – как-то незаметно для самого Подкидыша – перешло в чувство недоумения и даже глухого раздражения.
«И вот это вот – ихняя жизнь? Это – ихняя сказка? – с горечью думал Подкидыш. – Я что-то не пойму, какой тут смысл? И дед, и прадед, и прапрадед с прабабкой вот так же горбатились, рожали и растили ребятишек, потом ребятишки становились отцами, дедами. И все они – все как один! – копались в навозе, будто искали жемчужное какое-то зерно, и помирали, ни черта не отыскав. Но какой же смысл вот в этом бесконечном хождении по кругу? Однажды я в горах на старом руднике видел приспособу для несчастной
