вороньим карканьем, уханьем филина, унылым и протяжным волчевоем.
Здесь даже белка в бору двигалась короткими перебежками, то и дело останавливалась, черноглазо посматривала по сторонам, словно хотела обнаружить снайпера. Здесь даже дятел, точно опытный стрелок, осторожно гвоздил по сухому стволу и вдруг замирал – голова в малиновом берете на несколько мгновений застывала на отлёте. А вслед за этим дятел стремительно кидался куда-то в тёмную чащу, непонятно чего испугавшись. И точно так же могла себя вести другая птица. И точно так же вели себя зайцы, косуля и даже волк, бесстрашный вроде бы, хозяином себя ощущающий.
Светлая роса на стебельке, пчела или шмель на цветке – всё живое здесь отчего-то вдруг содрогалось или шарахалось по сторонам. Отчего это здесь? Почему?
Видно кровавые тени из прошлого блуждали там и тут, бродили неприкаянные призрачные души убитых, но не похороненных воинов. И русские солдаты, и фашисты – все они когда-то были «человеками», как говорил Солдатеич. И все они должны быть преданы земле по-человечески. И покуда этот горестный обряд не совершится – здешняя природа так и будет насторожённо жить и спать вполглаза, вздрагивая от собственной тени.
Именно об этом Стародубцев рассказывал парнишке, когда они бродили по лесам, по болотам, где затонула чёртова уйма оружия, перемешанного с солдатскими косточками. Но куда охотней – с увлечением и наслаждением – Солдатеич рассказывал и показывал, как разводить костёр одною спичкой; как находить съедобную траву или коренья; как можно погоду по закату солнца предугадывать; как ориентироваться по звёздному небу; как можно время узнать по цветам.
«Нынче всё это ему пригодится!» – думал Стародубцев, уже в который раз утомлённо-тёплыми глазами лаская фотографию бравого парня, одетого в новую форму десантника – Николик недавно прислал.
Тосковала душа по нему. Изболелась. Солдатеич даже сам не думал, что так сильно прикипит к названному сыну – нестерпимо больно отрывать. Но что поделаешь, когда приспело время, неумолимое и не остановимое.
«Вот тебе и время! Полное беремя! – размышлял Солдатеич, доставая трофейную немецкую луковку, с боков потёртую до покраснения – то ли позолота, то ли медь. – Время летит как пуля, а часы – ежели они сломались – это вроде как отстрелянная гильза».
Он осторожно встряхивал трофей и подносил к тёмно-красному уродливому уху, посечённому шрапнелью. Сердечко механизма начинало заполошно чакать, но тут же и замолкало. Чёрным, крепким ногтем, изломанным в работе, Солдатеич постукивал по циферблату, вздыхал, вспоминал часовую мастерскую в окрестностях Берлина.
Артиллерийский снаряд почти прямой наводкой шарахнул тогда в мастерскую, и часы, которых там было десятки и сотни – разлетелись пташками чёрт знает куда. И чего только не было под сапогами русского солдата! И первоклассный люксовый «Hublot» – язык сломаешь – будильник с морским дизайном, с каучуковыми ремешками. И часы прославленной
