потому что знала натуру своего старого, что когда что надумал, то хоть спорь, хоть бранись, а уже он от своего не отступится; и уже не будет много говорить и настаивать, а молча сделает, как хотел.
Поднял Тихон, не говоря ни слова, ключ, отомкнул сундук и все-таки молча стал разбирать. Что им откладывает, что особо отбирает, а как кончил совсем, поднял свое да, идучи в комнату, говорит жене и дочкам:
– Сложите же хорошенько, что вам осталось.
А Стеха с дочками, вышедши в сени, навзрыд плачут, и как будто – сохрани бог! – по мертвом голосят; а Тихон их и не уважает. Как же пошел он в комнату, они бросились смотреть, что он им оставил.
– Ох, моя годинонька лихая да несчастливая!.. С чем же я теперь на свете осталась?.. Позабирал и очипки и серпянки… Чем же я прикрою свою головушку?.. Нет и байковой юбки… нет…
Так приговаривала Стеха, а потом и завыла.
Старшая дочь Наталка туда же за нею и плачет, и приговаривает:
– Нет моего намистечка… нет и платочка бумажного… и синих новешеньких чулочек… и серьги ж то взял!..
Середняя Феська то же пела:
– Запасочка ж моя колисчатая… ленточки мои блакитные (голубые)… платочки вышитые… башмачки красные…
Мотря наименьшая еще б и малая девчонка, да и та туда же за ними голосит, что и ее новую плахту отец взял.
Еще не хорошо и уложили, что осталось, а уже матери и нет; уже и побежала к соседям, и к кумам, и к атаманихе, и к писарьке, и к понамарьке и всем, всем жалуется, что муж забрал у неё и дочек все – и что он будет делать, она не знает; а что они теперь остались хуже нищих; что всю одежу забрал, и кресты, и намисты, и рушники, и всякие подарки, что она было припасла за дочками давать, все, все забрал – и что ей теперь на свете делать, сама не знает… Было там всего; были там добрые помины нашему Тихону!
А он молча свое знает. Сложив женино и дочернее все в место, собрал и сыновнее, какие лучшие пояса, и шапки, и юпки (чекмени), да и поехал по селам, где слышал и где знал богатеньких людей; да кому плахту, кому шапку, кому все прочее, все же то заложил, хотя и не так за великую цену, да все-таки промыслил тех деньжонок немало.
Не успел возвратиться домой, уже и бежит за ним десятский, чтобы шел в ратушу к голове. Только что увидел его голова, так и напустился:
– Как, ты переводишь имущество да сбираешься на слободу (перейти в другое селение)?
Это все так жоночка ему в уши натурчала. О! На этот торг они пешком бегут!
– Да не сердитесь же, пан голова! И не беспокойтесь так, – стал Брус ему говорить скромно и учтиво, – не так это было. Это мое дело: продал ли что или в заклад отдал, не мешайтесь. Я здесь весь перед вами. Когда на слободу идти, то сам не пойду: я уже стар человек; а собираясь идти, пришлось бы брать и жену, и детей; а этого без начальства да без их воли не можно; а видите, они вовсе не хотят. Это, я вижу, они вам и нажаловались: но видите сами, что этому не можно статься. Так, когда нет на меня никакого больше доносу, то и отпускайте меня: мне некогда.
– На
